Он упорно продолжал убегать по вечерам, заранее зная, что идет только убедиться в своем поражении.
Его насторожил взгляд отца за ужином. У отца были карие, глубоко посаженные глаза, в которых всегда таилась незаметная усмешка — иногда одобрительная, иногда пронзительно холодная. Она означала, что самый мелкий штрих замечен им и по достоинству оценен. За ужином отец задержал на Михале свой взгляд, направленный из-под густых бровей, дольше обычного, а затаенная усмешка была как бы и приветливая, и холодная одновременно. Это могло быть началом одной из тех бесед, начинающихся сказанной суровым голосом, формулой: «Ну, Михал, давай поговорим». В этот день он, как обычно, побежал на улицу, где жила Ксения. Окно по-прежнему было пусто, и над несчастьем покинутого мира висела дополнительная угроза отцовского «поговорим». Подавленный, прокрался он на цыпочках к себе на мансарду. Внизу, за закрытыми дверями кабинета, были слышны голоса. Он остановился с бьющимся сердцем.
— Надо с этим покончить, — говорил отец. — Мы не должны делать вид, что принимаем всерьез все эти басни про собрания и вечерние визиты к товарищам.
Шорох шагов по ковру, и — наверно, в ответ на какой-то жест или тихое слово — опять отец:
— Хорошо, но есть какие-то границы терпению!
А потом мать примиряющим голосом:
— Ромек, это самые счастливые минуты в его жизни!
Он взбежал наверх. Какой позор, эти спазмы в горле! Столько чувств сразу. Такое смятение. Немного успокоившись, он вырвал из блокнота листок и написал сверху: «Ксения!» А через полчаса разорвал начатое письмо, как и все предыдущие, на мелкие кусочки.
Пришла суббота. Они с Моникой одевались так, как будто школьная форма была изысканным туалетом, требующим особой тщательности. Перед самым выходом Михал пошел в ванную в последний раз вымыть руки, которые все время казались ему недостаточно чистыми. Моника перед зеркалом поправила белый воротничок.
— Кажется, сегодня Ксения не придет, — сказала она, перехватывая в зеркале его взгляд. Он почувствовал, что бледнеет.
— Почему? — выдавил он.
— Я тебе не говорила? — удивилась она, как будто речь шла о самой безразличной вещи на свете. — Она простудилась. И со вторника не ходит в школу.
* * *
Михал никогда не предполагал, что он такое интересное существо. Как будто только сейчас он начал узнавать себя, полный любопытства, восторга и благожелательности. Этому была причиной она. Теперь ему уже не надо было простаивать под ее окнами. Когда они расставались после урока танца, она говорила ему тихо, чтобы никто не слышал: «В среду в пять» — или: «В четверг, после музыки». На уроки музыки ей приходилось ходить очень далеко — а часто, поскольку теперь он хорошо знал расписание ее занятий, происходили еще и другие «случайные» встречи.
