— Я прихожу сюда уже давно, — сказал он, когда под их ногами захрустел мокрый шлак.
— Правда? — Она легонько, словно благодаря, прижала его руку.
— Ты не знала об этом?
Она молчала, а потом тихо засмеялась.
— Знала.
Черные заборы неподвижно торчали во мраке. Капли с шорохом падали с невидимых ветвей. Он ощущал тепло ее руки. Ему хотелось сказать ей что-нибудь очень важное и приятное, что-то такое, чтобы она сразу все поняла. Но что это было, это «все»?
— Ты слышала, как я свистел? — спросил он.
— Да.
— И вышла ко мне?
— Да. Мне хотелось с кем-нибудь пройтись.
— Все равно с кем?
— Нет. С тобой.
— Ксения…
Вдруг она пискнула, отскочив в сторону. Холодная влага охватила его ступни. Он прыгнул, увлекая Ксению за собой в новую лужу.
— Какая грязь, — сказала она с упреком.
Они были вынуждены разделиться, потому что только у самого забора шла узкая полоска сухого грунта.
Он видел перед собой темные очертания ее фигуры, как будто близкой, но такой же недосягаемой, как и в окне.
— Ксения…
— Осторожно, очень скользко.
Прогулка продолжалась недолго. И когда, промокшие и озябшие, они опять стояли в подъезде ее дома, она протянула ему руку с милой улыбкой.
— Спасибо, мне было очень приятно.
Из глубины улицы до них донесся внезапный шум крикливых поющих голосов. На углу, в свете фонаря, кружились, как мошкара, гибкие силуэты.
— Возвращайся лучше через сады, — сказала Ксения. — Оттуда ты можешь выйти на улицу Костюшко.
Он несколько утрированно пожал плечами. Это можно было принять за дрожь.
— Ничего, все будет в порядке, — пробормотал он.
Сколько же их там было? Кажется, четверо. Она не стала бы смеяться над ним, если бы он согласился. Он надеялся, что она не посмотрит из своего окна. Хотя, конечно, они будут перед ней похваляться. С неприятно сжавшимся сердцем приближался он к площади. Может быть, не заметят? Осталось несколько метров забора.
— Ты!
Станко стоял, опершись спиной о забор. Наглые узкие глаза, мохнатый свитер, блестевший от мелких капелек дождя. Несколько парней на мостовой, на краю тротуара, застывшие в неестественных позах. Михал спокойно шел, не отводя взгляда от темного лица Станко.
— Эй ты! Хочешь получить по зубам?
Он был уже за углом. Здесь она уже не могла его видеть. Он услышал за спиной свист и бросился бежать.
Неужели она его презирает? Узнала, что убежал, и презирает? На следующий день он напрасно несколько раз высвистывал куранты. Она даже не подошла к окну.
И на следующий день было так же. Вот какая-то тень на стене. Нет, это ее мать. Покружила, наклоняясь над чем-то. Потом вышла, и опять ничего. Отвергнут. Какой ужасный, лишенный добра мир! Он ходил по своей комнате, садился на стул, брал в руки книги, тетради и клал назад. Все было бессмысленным, поникшим. Каждый шаг зиял тоской бессмысленности. Товарищи звали его с улицы. Он не отвечал. Значит, вот как выглядит страдание! Ему казалось, что, если бы не надежда увидеть ее в субботу на уроке, он перестал бы жить — просто из-за отсутствия смысла существования.
