Роль заведенной шестеренки в диком механическом муравейнике, существующем на диких скоростях, потеряла смысл. Его никогда и не было. С немым вопросом «Зачем все это?» на приоткрытых, капризно изогнутых губах Кирилл впервые пустил в свои вены «хмурого». И получил тишину. Горько-сладкую.
Черной дымкой в глазах проступает вечер. Кирилл не знает, сколько сейчас времени. Ему просто хорошо. Даже слишком, чтобы холодная дрожь не прошла по спине. Он вспоминает тряпичного арлекина, который стоял у них дома на серванте. Бесстрастное белое лицо взирало равнодушно на все, что происходило в маленьком мирке обычной квартиры. Цветастое одеяние и колпак в разноцветные ромбы не скрашивали полной отрешенности куклы. Кирилл ненавидел арлекина с детства, чувствуя в нем скрытую угрозу. Когда отец приставил под подбородок пневмомолоток и, выплевывая едкое и такое презрительное «Это вы все виноваты!», нажал на спуск, на секунду показалось, что арлекин улыбнулся. Кирилл заметил и поймал с поличным. Гвоздь прошел сквозь внутренние ткани отцовского лица и пробился в мозги. Пока предсмертные конвульсии сводили тело мужчины, его сын-подросток смотрел на куклу, как на зловещего виновника происходящих событий. Кирилл арлекина не простил, вынес на помойку — траура ради.
Парню казалось, что если исчезнет арлекин, то пропадут и вопросы. Напрасно. С каждым днем их становилось все больше. Они копились и копились, как ошметки еды в кухонном водостоке. Однажды труба не выдержала и лопнула, ошпарив старую кошку, копошащуюся носом в миске с едой, и залив клеенчатый кухонный пол. Кошку усыпили — лечение выходило дороже, а пол пошел пузырями. Мать ругалась и вновь звала Богородицу, но на ремонт тогда все равно не хватило. Женщина еще не знала, что вздувшийся линолеум — не самая большая проблема в ее жизни. Вместе со злополучной трубой лопнуло и сознание Кирилла. Оно растеклось по дому, провисая по стенам с обоями в аляповатый пионный орнамент, и потерялось во времени. Парень утратил ориентиры — все происходящее и происходившее в его жизни перемешалось.
Кирилл больше не просыпался по ночам в холодном поту, не хватался за голову и не бил кулаком жесткий матрас койки — вопрос «В чем моя вина?» перестал его беспокоить. Почему отец — человек, на которого он равнялся и жил ради того, чтобы тот им гордился, — обвинил семью, и Кирилла в частности, в смертном приговоре своей человеческой сущности — остался открытым. Парню стало наплевать, он нашел выход. Спасение от ночных кошмаров, от гнетущего чувства вины и от отвращения, смешанного со стыдом за свою продолжающуюся жизнь, когда самый близкий и родной человек разлагается в могиле, пришло неожиданной роскошью. Оно вырвало Кирилла из замкнутого круга его персонального чистилища. Он смог дышать, видеть цель, полагать смысл. Глаза залили яркие краски, словно отражения красочных витрин эры потребления.
