Цвет глаз не помню.
Теперь, если мы встречались в столовой, он тоже делал сверток — «Для вашего Дельфа». Мы не выходили за пределы собачьей темы.
В этот воскресный день многие гуляли по улицам. Кое-кто из офицеров уже привез жен. Иные сблизились с местными жительницами. Деление на «мы» — «они» вроде бы не давало себя знать. У входа в кинотеатр, где крутили трофейную муру, сбивалась принаряженная публика. У маленьких кафе выстраивались очереди.
Солдаты, получив увольнительную и зажав под мышкой буханку хлеба, поспешали на рынок. Там кипела бурная торговля, велись бартерные операции: кусок сала за «омегу».
Капитан неуставно кивнул мне, потрепал Дельфа по загривку. Тот, к моему удивлению, удовлетворенно вильнул хвостом.
- С собаками у меня получается, — произнес капитан, давая понять, что с людьми — не особенно.
Но я, безотчетно чувствуя дистанцию между нами, ни о чем не спрашивал. Мы молча прошли до угла. Он что-то про себя решал и, когда наступило время расставаться — ему на Радяньскую, мне обратно на Чапаева,— решился.
Начало — словно удар по лбу.
Своими рапортами о демобилизации (откуда-то он о них прослышал) я совершаю величайшую, возможно, непоправимую глупость.
По его словам, я абсолютно не понимаю обстановку, не предвижу завтрашнего дня.
- Что же грядет завтра? — Я пытался взять иронический тон, скрывая растерянность.
- Завтра наступит новый тридцать седьмой год.
Я оторопел. С ожесточенным напором, какой в нем трудно было предположить, капитан называл первые признаки неумолимо грядущих репрессий.
Прежде всего — геноцид. Немцы Поволжья — в начале войны, крымские татары — в конце. На очереди кавказские народы.
«Гитлеризация» (ни до этого дня, ни после такого слова я не слышал), началась, настаивал капитан, не вчера. «Тридцать седьмой год» — не дата, но условное обозначение давней, традиционной политики. Война ее усилила, подхлестнула.
Известно ли мне, что в сорок четвертом принято секретное решение ЦК, запрещающее прием в партию людей ряда нежелательных национальностей?
Мы не представляем себе, скольких арестовали за время войны. Слышали про расстрел генералов Павлова и Климовских, еще кого-то в Ленинграде. А счет надо вести не на единицы и не на десятки...
Говоря, он иногда тер лоб под козырьком форменной фуражки. Проводил средним пальцем по носу. (Нос, кажется, был все-таки прямой.)
Здесь, в Прикарпатье, неизбежно массовое отселение крестьян, аресты в городах, развивал свои предположения мой собеседник. Бандеровцы заручились народной поддержкой. Что само по себе еще не доказывает безусловную их правоту. Однако армия, разгромившая Гудериана и Манштейна, против них бессильна.
