До центра они доехали в кузове грузовика, промокнув, словно в одежде ныряли в реку.
Олесь предложил всем зайти к нему, обсушиться, выпить чаю. Он теперь жил в самом центре, на улице Первого мая в новом доме.
— Спасибо, Лесик, но надо спешить домой, — за всех ответила Ганна. — Им, студентам, завтра в колхоз ехать.
Друзья попрощались.
Дома Ганну и Петра встретила Мирослава Борисовна, обеспокоенная столь долгим их отсутствием.
— Боже мой, так промокнуть! Вы же можете простудиться… Ганнуся, вот мой халат, надевай без разговоров, — командовала она. — Петрик, босиком не ходи! Наталка, неси сюда его шлепанцы…
Они уже сидели за ужином, когда Ганнуся вдруг сплеснула руками:
— Рубашки!
— Какие рубашки? — спросила Мирослава Борисовна.
— Петрика. Я их утром постирала и повесила на балконе. Кто мог подумать, что этот проклятый дождь…
— Нечего устраивать девятибалльный шторм в чайной чашке, — усмехнулся Петро. — Сейчас сниму.
— Когда же они теперь успеют высохнуть? Кошмар! — переживала Ганна.
— Над плитой высушим, — успокоила Мирослава Борисовна.
Петро вышел в тускло освещенный коридор и у самых дверей на балкон едва не наступил на черную замшевую дамскую сумочку. И не успел поднять, как вдруг послышался сперва сильный стук падающего предмета, затем чей-то сдавленный крик, похожий на зов…
Петро стремглав выбежал на балкой и весь похолодел: перед ним висела женщина. В ту же минуту он подскочил к повешенной, высоко подняв ее.
— Ганя! Нож! Быстрее! — как-то неожиданно и жутко прозвучал голос брата.
— Зачем он тебе? — сестра, выглянув в раскрытое окно, протянула нож и… ахнула!
— Кто это?.. Боже мой! Евгений Николаевич! Скорее!!!
Мирослава Борисовна поспешно увела в комнату Наталку и Любашу.
Кремневу и Ганне с трудом удалось вырвать незнакомку из тяжелого обморока.
«Где я ее видел? — пытался вспомнить Кремнев. — Да, сегодня на лестнице, когда возвращался домой».
Петру было известно, что самоубийцы оставляют записки или письма. Пока незнакомку приводили в сознание, он осмотрел содержимое черной сумочки. Кроме просроченного на несколько месяцев паспорта на имя Меланы Орестовны Гринь квитанции из камеры хранения, двух ключей от чемодана и пятнадцати рублей денег — больше ничего. Но теперь он знал, кто эта женщина, которая сейчас лежала в его комнате, на его кровати. И мысленно он говорил себе: «Да, да, Николай Островский тысячу раз был прав: эгоист погибает раньше всех. Он живёт только в себе и для себя. И если исковеркано его «я», то ему нечем жить. Перед ним ночь эгоизма, обреченности… Но когда человек живет не для себя, когда он растворяется в общественном, то его трудно убить, — ведь надо убить все окружающее, убить всю страну, всю жизнь…»
