Его уже не ждали - Златослава Борисовна Каменкович, Чарен Тарасович Хачатурян

Из темноты, в клубах белого пара, словно разъяренный буйвол, преследуемый роем оводов, под высокую стеклянную аркаду ворвался локомотив. Замелькали освещенные окна вагонов. Прибыл экспресс из Вены.

В синеватом свете газовых фонарей пестрый, шумный людской поток ринулся к дверям вагонов. Со всех сторон послышались возгласы:

— О, фрау Ольденмайер! С приездом, с приездом!

— Антось! Пани Ядвига! Здесь мы, здесь!

— Здоров був, Петре! Ну, як ся маеш?[1]

— Та добре: биды в людей не позычаемо…

— Мамуся, дорогая, наконец-то!..

И, как обычно в таких случаях, на перроне поднялись суета и шум. Объятия и поцелуи, улыбки, слезы радости, реже — укоры, чаще — слова любви и привета, дружеские пожатия рук…

Из открытого окна вагона второго класса настороженно выглянул Кузьма Гай. Нет, его не должны встречать… Хотя кое-кто может оказать ему «честь» и прямо с вагона препроводить в карету с маленьким окошком, затянутым железной решеткой.

Гаю было достаточно одного взгляда, чтобы сориентироваться: строят новый вокзал. Перрон удобен для слежки: единственный выход в город теперь — через туннель. Но сейчас будто все спокойно. У почтового вагона стоят полицейские. Что же, это вполне естественно. В толпе — картинные жандармы с пучками петушиных перьев на черных киверах — это тоже обычное явление. Вот если бы они стояли у лестницы, ведущей в туннель, и впивались глазами в лица прохожих, тогда иное дело. Возможно, они стоят в туннеле или подстерегают у выхода на привокзальную площадь? Нужно быть начеку.

Гай, слегка сутулясь, снял с верхней полки небольшой кожаный саквояж, клетчатый дождевик и направился к выходу. В сером элегантном костюме, с черным бантом на безукоризненно белой сорочке, он походил на врача. Выдать его могли разве только большие натруженные руки, если бы на них не было перчаток. Фетровая шляпа под цвет костюма скрывала поседевшие волосы и высокий лоб, изборожденный глубокими морщинами. Мягкие каштановые усы оттеняли линию красиво очерченных губ. На первый взгляд Гаю можно было дать не больше тридцати семи — сорока лет, хотя ему скоро пятьдесят.

Все еще настороженный, готовый к любой неожиданности, Кузьма Гай вышел из вагона, прошел мимо жандарма, наблюдавшего за носильщиками, и затерялся среди выходивших пассажиров. В туннеле, в бурлящем людском потоке не было видно «ангелов-хранителей» с петушиными перьями на киверах, лишь островками белели туго накрахмаленные широкополые шляпы безмолвных монахинь с корзинками в руках. Пытались перекричать друг друга два коммерсанта. Один из них — пожилой еврей в добротном сюртуке, в цилиндре, с зонтом-тростью, сокрушенно сетовал на рабочие волнения в Праге и Вене, которые испортили ему «весь гешефт» на бирже.