Ваша высокоблагородия, тут клячи[13] и одежда! — крикнул Мигулин.
— Давай сюда!.. — распорядился полковник.
Широченные штаны Ильи, две пары сапог, Васькин пиджак и несколько клячей упали к ногам начальника.
— А теперь говори, казак, где твоя капуста? — с особенной живостью обернулся Шаров к Аниське.
Теребя дрожащей рукой заскорузлый подол рубахи, Аниська потупил застигнутый врасплох взгляд, молчал. Ом даже рта не успел раскрыть, — сухая горячая полковничья ладонь метким ударом обожгла щеку.
— Казак, а вор! Запорю-у, мерзавец! — заглушая шум машины, взвизгнул Шаров.
Аниська рванулся пойманным орленком, скрученный охранниками, обессиленный, повис на их руках.
Катер, шлепая винтом, двинулся вперед, огибая мыс…
Аниська сидел, брошенный в угольный ящик, оглушаемый пыхтеньем машины, смотрел на безмолвную стену камышей.
В узкий просвет между облаков над далекой туманной кромкой займищ нежно, бледнорозово яснело охваченное рассветом небо. Над морем тускло просвечивал багровый месяц.
Обложенный румянеющей подковой затона, мыс был явственно виден до самого моря, до песчаных бугров, — трудно было укрыться на нем.
«Хотя бы сплошной камыш был. Будут сидеть по-над берегом, а в кочках разве схоронишься», — рассуждал Аниська, силясь подняться из ящика.
— Сиди, станичник, не егози, — ворчал карауливший Аниську Мигулин. Но Аниська по-гусиному вытягивал шею, ерзал в ящике, как в накаленной жаровне.
Минуя место, где прятались крутьки, «Казачка» замедлила ход. Шаров стоял на спардеке, сутулясь, — шинель внапашку, — смотрел в бинокль. Столбом прямился рядом вахмистр, рябой, широкоскулый, с изуродованной верхней губой казак. Присев на корточки, — винтовки наизготовку, — ждали полковничьей команды пихрецы. Опустив бинокль, повернув к вахмистру повеселевшее лицо, Шаров не громко, но внятно проговорил:
— А ну, Крюков, дай-ка разок по камышам.
Вахмистр, отступив, коротко подал команду. От залпа дрогнул, затрещал камыш, гулко, как сброшенное на камень железо загрохотало по займищу эхо.
— Еще! — весело приказал Шаров.
Снова — залп, звонкий, трескучий, как близкий удар грима.
Катер круто повернул, чтобы причалить к берегу. В это время из камыша на голую лужайку мыса выбежали Егор и Илья! Босой, взлохмаченный, измазанный до пояса черным илом, Илья, словно прося пощады, поднял руки, рычал, как затравленный медведь. Шипение пара не могло заглушить его злобного, просящего голоса. Растерянный и жалкий, горбился рядом с Ильей Егор.
