Шершавый даже присвистнул.
— Отказался?
— Да что я, с ума спятил, отказываться?
— Вот видишь,— без усмешки заметил бригадир.— И ты в люди начинаешь выходить. А то ведь такой оппортунизм развел! Из бригады теперь как — уходишь?
— Почему — ухожу? — удивился Борис.— Это же вечерами будут занятия.
— То-то,— смеется Шершавый.— Не забывай, кто тебя человеком сделал.
2
Всю ночь валил снег. Окна залепило — ничего не увидишь. Рано утром Серега побежал за хлебом, возвратился — весь белый, что твой Дед Мороз: снег на плечах, па шапке, на воротнике.
— Ух, матушки-батюшки, вот это снежок! — нараспев восторгался он, отряхиваясь.— Снежинки — верите? — вот такие! — он показал свой внушительный кулак. Дурашливо запел: «А па дворе-е то дождь, то снег...»
— Серега, ты как, наблюдательный? — перебил его бригадир.
— Допустим. А что?
— Не заметил: облака идут по ветру или против ветра?
Шершавый на мгновение задумался.
— Против...
— Ну, так я и думал. Быть снегопаду.-— Лукин покрутил головой.— Что-то нынче рановато зима. Некстати. Помешает работать.
— Ни черта-а,— Шершавый полон энтузиазма.— Не такое переживали, и это как-нибудь переживем.
— Гляди-ка, расхрабрился,— усмехнулся бригадир.
В девятом часу за мною неожиданно зашел Михайло Руденко. Как давеча Шершавый, он был весь запорошен снегом.
— Нечего отлеживаться, не такой уж ты немощный,— с добродушной насмешливостью произнес он.—Одевайся, пойдем походим но первому снегу.
Я обрадовался. Сколько себя помню, первый снег для меня — всегда праздник. От белизны ли его трогательной, ни с чем, как мне кажется, не сравнимой; от бодрящей ли свежести пахнущего яблоками воздуха; оттого ли, что сами собою возникают перед глазами картины полузабытого детства, но только первый снег и праздничность — понятия для меня неразделимые.
Я начал поспешно одеваться.
— Две минутки — и готов!
— Не торопись, не торопись.
По широкой улице поселка, оставляя четкие цепочки следов на снегу, шли люди: были это, главным образом, молодые парни и девчата, они шумно перекликались, озор-
по толкали друг друга плечами, лепили снежки и па ходу швырялись ими, а заметив Руденко, переходили на степенный шаг:
— Михаилу Степановичу салют!
— Привет, товарищ секретарь!
Идти рядом с ним интересно: всех он знал. То и дело кого-нибудь останавливал, о чем-то расспрашивал, просто перекидывался шутками; и все это так, между прочим, словно ему от этого одно удовольствие.
Признаться, я втайне завидовал той удивительной, недоступной мне легкости, с которой Руденко находил общий язык со всеми этими молодыми и пожилыми, веселыми и угрюмыми людьми; и это не было ни панибратством, ни приспособлением «под народ»: просто он был понятен и нужен людям, а они понятны и нужны ему; и это их объединяло.
