— Кто же это был?
— Гарри Моклер. — Лицо миссис Эшкрофт исказилось от боли в ноге.
Миссис Фетли ахнула:
— Неужто Берта Моклера сын? Вот никогда бы не подумала!
Миссис Эшкрофт кивнула:
— А я вроде и себя уверила, что мне в поле захотелось, воздухом подышать.
— Что ж ты с этого поимела?
— Да как водится: сперва — все, а потом — хуже, чем ничего. И предупреждения мне были — сколько раз! — да я ни на что внимания не обращала. Жгли мы как-то мусор на дворе, до холодов еще далеко, я и говорю ему: «Не рано ли?» А он: «Нет, говорит, не рано. Чего всякое старье беречь, разделаться с ним — и баста!» А лицо суровое, будто каменное. Поняла я тут, что нашелся надо мной хозяин, нашелся — другими-то я сама помыкала.
— Да-да, — вздохнула гостья, — с ними всегда так. Или они перед нами стелются, или мы перед ними. Я сама больше люблю, когда по старинке, мужик голова.
— Вот и Гарри мой так больше любил. А по мне — наоборот милее. Ладно, приходит время, надо в Лондон обратно ехать. А я не могу, ну не могу — и все тут. Как раз в понедельник утром дело было, белье на плите кипятилось; зачерпнула я воды, да и обварила себе левую руку. Еще на две недельки задержалась.
— А стоило оно того? — спросила миссис Фетли и нашла глазами серебристый шрам над локтем, стягивавший морщинистую кожу. Миссис Эшкрофт кивнула. — Порешили мы тогда, что он за мной следом в Лондон поедет, на работу устроится. Рядом с нами, минут десять ходу, извозчичий двор был. Взяли его туда, я договорилась. Сплетен про нас никаких не ходило, даже его мамаша ничего не заподозрила. Перебрался он в Лондон, шито-крыто, и всю зиму мы по соседству прожили.
— Денег на дорогу, само собой, ты ему дала, — уверенно заметила миссис Фетли.
Миссис Эшкрофт снова кивнула.
— Да что деньги! Все отдавала, себя всю отдала. Боже мой, господи, бывало, гуляем мы с ним вечерком, улицы мощеные, ботинки мозоли трут, а нам весело — хохочем, заливаемся. Ни с кем у меня так не было! И у него ни с кем! Ни разу!
Миссис Фетли сочувственно хмыкнула.
— И когда ж все кончилось?
— Когда он мне весь долг вернул, до последнего пенса. Тут я сразу поняла, к чему идет, но эти мысли прочь гоню, к уму не подпускаю. «Не знаю, говорит, как мне тебя и благодарить». А я ему: «Благодарить? Какие ж между нами счеты?» А он знай свое твердит, что благодарен, мол, и век моей доброты не забудет. Три вечера я держалась, все верить не хотела. Тогда он с другого конца заходить начал: работа, жалуется, ему неподходящая, другие работники над ним измываются и все такое. Не может мужик без вранья, коли бросить собрался. Слушаю я его, слушаю, поддакивать не поддакиваю, перебивать не перебиваю, а потом отколола брошку, что он подарил, и говорю: «Все ясно. Мне от тебя ничего не нужно!» Повернулась, да и пошла — одна со своим горем осталась. Он мне душу больше не травил — не заглянул ни разу, не написал. Домой к мамаше уехал.
