Оказавшись подле барака, он вспомнил Тодора и его баржу. «Пожалуй, надо пойти к нему, рассказать все как есть. Он, наверное, выручит...» Это была первая дельная мысль, пришедшая ему на ум с тех пор, как он прочел в газете сообщение о собственной смерти. И не теряя времени, он поспешил к деревянным мосткам, перекинутым с берега на баржу.
Подойдя к тому месту, где стояла баржа, Макарие увидел, сколь обманчивы были его надежды. Теперь там стоял большой буксир. Стало быть, Тодор уплыл... Наверное, еще днем, пока он спал на траве у барака, Тодор отправился в рейс сонный, непротрезвившийся и с пустым карманом, в тысячный раз проклиная сухопарого рыжего Йосифа, который всех их оставил в дураках. Тодор уплыл, а Макарие остался один-одинешенек на пустом пляже, и нигде поблизости не было человека, которому он, не стесняясь своей наготы, мог бы объяснить, что вся эта история его гибели недоразумение, и одолжить у него старые брюки, пусть даже протертые до дыр, только бы влезть в них и доехать до своего дома на далекой окраине.
Опять тот же круг на песке — от барака к буфету и обратно. «Попадись мне сейчас кто-нибудь из знакомых, наверняка принял бы меня за привидение... А было бы занятно встретить кого-нибудь из бывших коллег. Долго бы потом шли толки об этой встрече. Уж они бы постарались. Ты, Макарие, хотя и не совсем умер, все же часть твоего существа почила. Тот мир, к которому ты принадлежал по восемь часов в день, канул в вечность. Между вами разверзлась глубокая, непреодолимая пропасть, которую тебе никогда не перейти. В сущности, дорогой мой, ты ходишь по кругу не несколько минут. Это началось еще вчера утром...» Вновь ему стало жаль жену. «Как глупо все получилось! Ссора только увеличила ее отчаяние». Бедняжка, может быть, она и сюда приходила, может быть, бродила сегодня по пляжу, ища место, где, по мнению спасателей, мог он утонуть. Может, даже и прошла мимо мужа, спавшего в тени барака, так и не почувствовав, на сколько близок выход из всей этой нелепой западни, в которую они попали по воле и прихоти случая.
Надвигалась ночь, а он все еще не знал, куда податься и что можно предпринять без денег и одежды. «Что-то подобное должен был испытывать Адам, когда его выгнали из рая». Есть ли вообще разница между этими и библейскими джунглями, в которых первый человек дрожал голый и беспомощный. Правда, это было начало, первый день бытия, и отчаяние неоперившегося птенца было огромной движущей силой в борьбе с бессмыслицей. А все случившееся с ним походило на глупую и смешную интермедию. Происшествие в ряду многих, одна жизнь среди многих. И смерть... Бессмыслица в его душе с лишь малой частью огромного, необозримого царства, которое никому не дано победить.
