На горизонте слегка колышется утренняя дымка, зыбкая и материальная одновременно, материальная настолько, что кажется возможным ухватить ее за шелковый край и накинуть на облачко, задремавшее на вершине Мать-горы. Там она, эта дымка, голубоватая, охлажденная, развеется, а солнце тут же на смену ей соткет новую пелену...
Арма забылся и вдруг вспомнил о приезде профессора и заметил груды камня на склоне горы, над каналом.
«Пусть Гулоян посмотрит, сколько камня мы отсюда, с земли этой, выволокли...»
Камни, цвет которых пять лет назад сливался с глинистым цветом пустыни, сейчас приобрели краски горы и кварца. У каждого камня теперь было лицо — и лоб, и затылок, — как у Мать-горы и у холмов, окружавших Бовтун. Чудилось, будто камни эти лежали на горе испокон веков, там они рождены, а Бовтун всегда был во фруктовых деревьях и в винограде. А под ногами у него, у Арма, всегда лежал этот бревенчатый мосток, а под мостком пенилась вода. И стояло такое же, нет, не такое же, а это самое утро. Давно уже пережил Арма это весеннее утро. Было оно повторением былого — то ли во сне Арма все это видел, то ли повторялось пережитое с превеликой точностью.
Вода, ответвившаяся ночью от канала, бежала ущельем, и мягкое, ладное ее журчание делало еще более глубоким зеленый покой Бовтуна. Арма смотрел на воду, у него приятно кружилась голова, и на какой-то миг показалось смешным желание отомстить Гулояну. Какие там обиды! Арма с нетерпением ждет профессора, потому что виноград спасать надо!
2
Рабочая машина выезжала из ущелья, и за ней клубилось облако пыли. Она остановилась возле сторожки, где ее ждали рабочие, а пыль забежала чуточку вперед. Из кузова выпрыгнул Варос, открыл дверь кабины. Перед Назик?..
Да, Назик — его жена. Но ни ей, ни другим женщинам бригады помогать не нужно, а вот Ерему нужно, сам выйти из машины он не может — волочит левую ногу. Варос хватает его под мышки, ставит на землю. Ерем с минуту стоит на дороге, глубоко вздыхает и, волоча левую ногу, подходит к сторожке. В ней есть постель, алюминиевая посуда. Ерем любит подремать после обеда. И то, что есть в сторожке кое-какое барахло, делает этот бригадный домишко более принадлежащим Ерему, чем бригаде. Ерем нетерпеливо открывает дверь и, стоя в центре сторожки, вертит головой — все ли на месте? Потом искоса глядит в сторону двери, кто что берет: лопату, ящик...
Назик, невестка его, кинула узелок с едой на тахту и, не глядя на свекра, вышла.
