Сначала были развивающие игры и рисунки. Но Нинель Марковна никогда не замечала увлечений сына, подумаешь, махает карандашом по бумаге, вот музыка — другое дело. В семье было принято заниматься музыкой: старший сын овладел скрипкой, дочь — пианино. Сэму полагалось играть на саксофоне, плевать, что его никогда не тянуло на сие благородное поприще. Решено — сделано. Но, к великому разочарованию матери, у ее младшего ребенка таланта музыканта не обнаружилось. Даже в зачаточном состоянии. День, когда Сэм с треском провалил вступительный экзамен в музыкалку, стал поистине семейным трауром. Нинель Марковна театрально делилась горем с членами и друзьями семьи, а те проникались глубоким или искусно изображенным сочувствием. Все — кроме Сэма. Его не парила музыка, он сел за рисование и напрочь забыл о позорном происшествии. За неуместные радости во время «вселенской скорби» его наказали и отобрали карандаши.
Потом случились книги. Они заменили Сэму друзей, подростковые забавы и даже учебу. На уроках и переменах парень неизменно читал. Если читать не удавалось, он пребывал во внешней прострации, проигрывая в воображении сюжеты почерпнутых из книг историй и часто продолжая их, наводняя новыми событиями и героями. Сэма мало что интересовало. Музыка — разве что, и история. Слава богам, книги никто не трогал. К ним сердобольная Нинель Марковна питала глубочайшее уважение, слепо веря в их силу супротив пубертатного буйства плоти. К слову, не напрасно — Сэму, и правда, было намного интереснее в обществе букв, нежели сверстников и сверстниц. Книгомания длилась вплоть до института, а там наука приняла Сэма в свое гостеприимное лоно. И парень — уже опытный к тому времени практикант погружений, ушел в медицину с головой.
Вера в высшую ценность белого халата рассыпалась неожиданно. Последнее, что удерживало Сэма в мире людей, сломалось с легкостью сухой травы. Отношение коллег к делу, хамы-пациенты, подковерные игры в научной среде — постоянная грязь, склоки и пересуды. А еще настойчивое муссирование темы «кто с кем спит». Сэму хватило. Он не желал быть частью этого огромного муравейника, в котором принято срать там, где ешь, а потом есть собственное дерьмо. Работа не спасала. Чувство отчужденности и собственной ненужности захлестывало. Парень ощущал себя лишним, тотально непригодным для этого мира. Другим — насквозь чужеродным. Он уже не мог всецело уходить в себя, погружаться в чистейший поток сознания. Люди вокруг отравляли. Сил не оставалось ни на что, словно мышцы прорастали древесными корнями. Потерянность давила на нервы. Сэм ощущал, как его затягивает. Иногда ловил себя на мысли, что становится похожим на сокурсников — злословящих, готовых подсидеть друг друга мелочных существ. Парень испытывал отторжение почти на физическом уровне. Когда до выпуска из института оставалось совсем ничего, он окончательно слетел с катушек — забаррикадировался в квартире и не выходил из дома в районе двух месяцев. Нинель Марковна громко рыдала, вызывая врачей.
