Когда Стасюк говорил об этом, его маленькая круглая шапка-варшавянка бегала из руки в руку.
ІІІ
Быўшы смутному, трэба развесяліцца...
Из народной песни
Давно прошли те редкие погожие солнечные дни, когда по утрам хрустели под ногами льдинки, как стекло; когда оттаивала земля на улице; когда вокруг был прозрачный, ядреный воздух, синее небо и приятный ароматный дымок можжевельника в поле, где пастушки жгли костер; когда все это бодрило, освежало, придавало радости днем и захватывало печальной, нежной красой вечером; прошли те дни, когда, бывало, садилось красное солнце, а золотистая листва, подхваченная ветром, шуршала и мелькала из-под оголенных грустно-спокойных деревьев и далекодалеко разлеталась по невеселым просторам, по холодному, голому, почти зимнему полю; ах, миновали те дни.
Размочили землю бесконечные дожди. Крупными хлопьями, словно белый рой, снег падал на сырую землю и тут же таял в грязи.
Люди и животные попрятались в хаты, хлева и теплые углы, потому что не на шутку задул сиверко и стужа.
А в это время апликант с окоченевшими, красными и непослушными руками еще носился по полям с теодолитом, искал неувязку в съемке и не представлял себе худшей доли... Медленно центрировал он инструмент на размокших межевых знаках с подгнившими столбиками. Молчаливые и послушные работники таскали стальную ленту, время от времени разжигали костры, грелись у огня и тогда немного оживали. Апликант тоже присаживался возле них на корточки и грел руки, дышал на пальцы, пытаясь хоть немного их согреть. Однако пальцы все равно плохо слушались, с трудом держали карандаш и были красные, как свекла, и болели.
Короткий день быстро клонился к вечеру.
В дыму, стлавшемся над землей, и надвигавшихся сумерках быстро терял четкие контуры придорожный ольшаник и незаметно сливался с окружающей серой мутью.
Костер разгорался, и работники оживали.
— Вчера после обеда,— рассказывала смешливая Михася, чтобы согреться,— Казюк едва не помер. Уступил Стасюку две сажени своей земли и разругался с теткой, вот и схватил его живот. Ушел от нее к Стасюку и лег под образами... Все решили — умирает. Насыпали ему в бутылку ложку сажи, ложку соли и залили водой,— пей! — говорят ему. А он: «Не хороните меня тута. Везите меня к Савицкому Полю».— «А тута?» — спрашивают... «Тут все пусть озером заплывет: и хаты, и люди, и кладбище, Ой-ой ой-ой! Пусть, говорит, вот так скорежит (Михася показала руками, как это делал Казюк), пусть вот так помутит... вот, да в болото... Отнесу я свой рубль божьей матери остробрамской, чтоб они счернели, как сажа, все эти приходы вокруг». А сам черный, черный от сажи... Лежит, стонет...
