Виленские коммунары - Максим Иванович Горецкий

Максим ГОРЕЦКИЙ

ВИЛЕНСКИЕ КОММУНАРЫ

Роман-хроника

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

СЕМЕЙНЫЕ ПРЕДАНИЯ

Ад прадзедаў спакон вякоў

Мне засталася спадчына...

Янка Купала

Предки мои со стороны отца, крепостные крестьяне польских помещиков Хвастуновских, жили в де­ревне Жебраковке, Брудянишской волости, Свентянского уезда, Виленской губернии.

Прадеда моего пан Хвастуновский часто порол за дерзость. Прадед же оказался человеком упря­мым, дерзить не переставал. Назло помещику он и повесился в лесу на горькой осине. А ведь был совсем еще молодым.

Прабабушка, тоже совсем молодая, ослепла — то ли от слез, то ли от трахомы. И пошла по миру с сыночком-поводырем, единственным своим ди­тятей. Это и есть мой дедушка Антось Мышка.

Однажды в дороге их застигла страшная гроза. Укрылись они под елью. А гром возьми да и ударь в ту ель. Прабабушку на месте спалил, а дедушку лишь оглушил малость.

Вырос дедушка в семье дяди. Когда крепостное право кончилось и крестьянам стали давать землю, он тоже получил надел. Дядя вскорости женил его и отделил от себя, не очень обидев.

Тут бы дедушке только и жить. Но спустя год померла от родов жена. Первенец родился мерт­вый... И дедушка, видимо тоже кому-то назло, стал мало-помалу выпивать.

Пропил женины юбки, пропил ступу, пропил жернова, пропил коня с телегой. Одна хата оста­лась. Подати и недоимки выгнали его из дома в ме­стечко Брудянишки, батрачить.

***

Поначалу он служил там у одного мещанина, хромого пана Пстрички, имевшего много земли и большой сад.

Происходил этот Пстричка из гербовых шляхтичей, бумагу имел, уверял всех, «от самого круля Стефана Батория». Но со временем, говорили люди, королевская гра­мота, с которой он носился как с писаной торбой, изрядно отсырела, засалилась, и Пстричка решил однажды просу­шить ее на голландке. Поди знай, что ее там съедят коты, провалиться бы им...

Охромел же он «с того самого шестьдёсент тшецего року» — улепетывая из костела домой, когда на польскую процессию налетели казаки.

Вообще пан Пстричка был какой-то странный. Усов никогда не подкручивал, глядел на всех волком. А кроме того, уж очень болезненно воспринимал все, что касалось его гонора и физического изъяна.

Однажды, сидя у себя в саду в соломенном шалашике, он подслушал, как дедушка, беседуя на улице с кем-то посторонним, в разговоре не назвал его, Пстричку, «паном». А потом, на вопрос — «Который же это Пстричка? Уж не тот ли колченогий?» — ответил запросто: «Вот-вот, колченогий»,— не добавив при этом: «...с того самого шестьдёсент тшецего року».