Говорил он по-белорусски. Собака с виноватым видом завиляла хвостом и отбежала в сторону.
— Да, на почту,— ответил Лявон, стараясь хоть внешне сохранить спокойствие,— сердце его готово было выскочить из груди, так он испугался.
— Ах, как хорошо! — обрадовался лесник и, повернувшись, крикнул в хату: — Стасюшка! Давай письмо... Человек идет на почту... Может, водички хотите? Утолить жажду? — спросил он и, не дожидаясь ответа, пошел за водой.
Возвращался он с девчиной. Сам нес письмо, а дочка — чистенькую жестяную кружку с водой.
— Сделайте одолжение, опустите там в ящик,— и лесник протянул письмо.
Девчина подала сверкающую на солнце кружку и, немного смутившись, милым голосом произнесла:
— Пожалуйста...
На ней был простенький полугородской наряд. Обычно так одеваются сельские учительницы, крестьянские дочки. Все в ней было среднее, простое и здоровое: крепкое тело, круглые руки, чистое, загорелое на солнце лицо, веселые карие глаза. Была красива. Стояла и улыбалась.
Лявон жадно пил воду и поверх кружки смотрел на Стасю-лесничанку. «Вот бы мне такую жену»,— мелькнула смешная, но приятная мысль.
Она взяла кружку, кивнула ему головой и, улыбнувшись, побежала домой...
Лесник немного прошелся с ним по дороге.
— У нас на почте и человек свой есть,— похвалился он Лявону.— Как же, помощник почтового начальника. Сватается к моей Стасюшке, что воду вам подавала. Думаю отдать.
— А ваша дочь не учительница? — почему-то строгим тоном спросил Лявон.
— Почти угадали... Присматривает за детками в Вильне... А пан, видно, тоже из учителей? — еще более деликатно и доброжелательно поинтересовался лесник и разгладил седые усы.
— Это, значит, в польском приюте, что ли? — с еше большей суровостью спросил Лявон, не ответив на вопрос старика.
— Все мы братья,— покорно ответил тот.— Польские, русские... Все в одного бога веруем... Так что вы уж бросьте письмо в ящик, пожалуйста,— добавил он и повернул назад.
Собака его постояла с минуту возле Лявона, подумала и, задрав хвост, побежала догонять хозяина.
«Значит, значит...— почему-то с горькой иронией подумал Лявон,— значит, уже просватана за хорошего человека...»
И с невеселой улыбкой вспомнил Лёксу и с досадой — Мусю.
***
Выбравшись из чащи на старый большак и шагая вдоль старых и покалеченных берез, Лявон мучительно пытался успокоить себя и повеселеть, но никак не мог переломить настроение так, как бы хотелось.
Местечко уже было недалеко.
«Не могу успокоиться, и не надо»,— сказал сам себе и без всякой мысли, без какого бы то ни было желания, совершенно неожиданно для себя вдруг истерично захохотал, как конь, прикидываясь веселым шутником и полагая, что никто его не слышит...
