К вечеру я услышала постукиванье трости по камням патио и на лестнице в холле. Шаги приближались, и на пороге, заполнив собой дверной проем, возникла фигура Хэмиша Бонда.
— Можно войти? — спросил он и, когда я кивнула, вошел. Вошел и встал возле стола, на котором уже горела лампа. В левой руке его был сверток, и он протягивал этот сверток мне. — Тут вот кое-что для тебя, — сказал он своим звучным голосом и, замявшись, добавил: — Думал, может, тебе понравится.
Протянув руку, я взяла сверток.
— Спасибо.
Он ждал, пока я разверну сверток, но я не пошевелилась, смутно чувствуя, что такой сдержанностью приобретаю над ним некое преимущество, побеждаю.
Переступив с ноги на ногу, он прочистил горло.
— Я уезжаю, — сказал он, — через пару дней. В мое отсутствие, если тебе что понадобится, скажи Мишель.
— Спасибо, — ответила я, — но мне ничего не надо. — Слова эти также дали мне ощущение победы.
— Спокойной ночи, — сказал он, направляясь к двери. На полпути он остановился, оглянулся. — Как ты хочешь, чтобы я тебя называл?
Не подумав, я машинально назвала имя, к которому привыкла с детства:
— Мэнти. Меня звали Мэнти.
Он как бы взвесил мой ответ, после чего возобновил прерванное движение к двери.
— А это так просто, — сказал он, — пустяк. Я думал, может, тебе понравится.
Он словно извинялся.
Потом, отвернувшись, опять сказал:
— Спокойной ночи, — и добавил неуверенно, словно на пробу: — Мэнти…
И в следующую же секунду оказавшись за дверью, он скрылся из поля моего зрения.
Но имя, само звучание его, отозвалось в душе какой-то светлой радостью.
И тут же меня охватил стыд, стыд за радость, которую доставило мне собственное имя в устах этого человека, по сути, ненавистного мне, хозяина, купившего меня за две тысячи долларов как товар, как одушевленный кусок мяса ему на потребу, как прихоть, игрушку, что в любой момент может оказаться выброшенной, лишней. Какой позор, что втайне мне хотелось, чтобы он называл меня этим именем, что имя, им произнесенное, развеяло мой гнев и, вопреки всякой логике, вернуло меня в мир радостной детской вседозволенности.
Однако, наверное, реакция моя была вполне естественна: ведь строго говоря, я и была почти ребенком, жестоко выхваченным из привычного мирка и брошенным в совсем другую реальность, полную смутного пугающего мрака и безотчетного ужаса. Можно сказать, что мной было утеряно собственное мое я.
Но настроение мое тут же переменилось, и я отшвырнула сверток, который подарил мне хозяин, сверток в пестрой бумаге, перетянутый лентами.
