— Знаешь, что это? — вновь услышала я голос.
— Про что вы?
Указательным пальцем она дотронулась до моего узора — волнистой линии под буквой «Б».
— Это море, — сказала она.
— Море? — Я подняла взгляд, перед которым, должно быть, при этих словах мелькнуло видение чего-то просторного, вольного, того, что мы обычно связываем с понятием море.
— А знак этот здесь потому, — продолжала женщина, — что он… — Палец ее переместился по лежащей на моем колене салфетке к самой букве «Б», — …много плавал в море.
Я вглядывалась в смелый росчерк инициала, словно он мог раскрыть мне некую тайну.
— Торговал, — сказала женщина. — В каких только странах не побывал, чего только не видел! — Она коснулась пальцем лба, словно желая показать то место, где под обветренной кожей крутого квадратного лба Хэмиша Бонда, над серыми выпуклыми глазами и черными бровями хранилось то, что он видел и помнил.
Я мысленно представила его себе на корабле, на капитанском мостике, или как там еще зовется эта часть высоко над палубой, — представила, как этот корабль разрезает бурные волны и соленые брызги летят ему в лицо, а он словно не чувствует этого, оставаясь недвижным, сосредоточенным над бурным волнующим морем. Губы его приоткрываются, и сильный звучный голос перекрывает рев ветра. «Ставлю две тысячи долларов! Две тысячи!» — произносит этот голос.
И в ту же секунду видение исчезает. Я вновь оказываюсь в обычной уютной комнате, и собеседница моя, поднявшись и положив шитье, говорит, что должна посмотреть, как идут дела наверху, после чего уходит.
Оставшись одна, я сказала вслух в пустоту:
— Мне надо выбраться отсюда! Выбраться из этого дома!
Но я не выбралась. Вместо этого я направилась по темным сумрачным коридорам в глубь дома, в кухню. Мне нужно было увидеть ребенка Долли.
Склонившись над стоявшей на стуле корзиной, я разглядывала крохотное темнокожее существо, спавшее так крепко, что даже ползавшая по голой грудке муха не могла его разбудить.
Я все еще стояла над колыбелью, когда послышалось резкое:
— Что это ты здесь делаешь?
— Малыш… — начала оправдываться я и тут же осеклась. Потом сказала: — Какой хорошенький малыш!
— Если ты так любишь хорошеньких детей, — хмуро сказала Долли, — то почему бы тебе не завести своего? Дело нехитрое.
При этих словах я услышала, как за кухонной дверью в неосвещенном холле кто-то захихикал.
— Не трогай его, — продолжала Долли. — Насилу угомонился, а если разбудишь, голову оторву!
