Интересно, только ли сейчас возникло во мне это желание, когда в воображении возник его образ, или оно таилось во мне и раньше при взгляде на него, хотя я этого и не сознавала, а Джимми, Джимми знал это, и отсюда его ласково-снисходительная улыбка?
Мне захотелось вскочить и броситься вон из комнаты.
Но голос женщины, все звучавший, вдруг произнес:
— …и мой муж.
Нелепость этих слов как обухом по голове ошеломила меня. Я выдавила из себя недоверчивое: «Он?», и тут же промелькнула мстительно-радостная догадка: так она ревнует, вот оно что, оказывается, ревнует! Но словно читая мои мысли, она сказала:
— Говорю это не потому, что ревную. Просто он такой человек. Когда понесет — не удержишь. Может, и у Долли ребенок от него.
— У нее есть ребенок?
— Да, и может быть, от него, хотя он и отказывается напрочь. И она говорит, что ребенок от Рору, но ведь она…
— А кто это, Рору?
— Со временем узнаешь. Называет себя хозяйским к’ла. Увидишь. А Долли говорит, что он отец ребенка, потому что сама за ним бегает. Но всем известно, что она врунья. Она и на хозяина наговаривала, я знаю это… А ребенок у нее, похоже, от Джимми. От кого же еще? Ну а если это Джимми… — Она осеклась и, оторвав иголку, пожала плечами.
— Так или иначе, — продолжала она, — мы с Джимми понимаем друг друга. И я нужна ему. И… — Она опять помолчала и, глянув прямо мне в глаза, словно собираясь с силами для такого признания, выговорила: — …и мне он нужен, а это в жизни кое-что да значит. Немного, но все-таки.
Не знаю почему, но взгляд ее и это признание смутили меня. И как я понимаю это сейчас, не только смутили. Неясно, не отдавая себе в этом отчета, я надеялась на счастье, мечтая о любви, о жизни радостной и наполненной: ведь я была юной, а в юности мечты безотчетны, как нечто само собой разумеющееся. Они естественны, как дыхание. И даже в моем тогдашнем положении — в чужом краю, чужом доме — мечты эти продолжали теплиться во мне. И потому услышать признание женщины в том, что она готова принимать жизнь такой, как она есть, довольствоваться малым, не мечтая о большем, было для меня равносильно шоку и вызывало глубокое внутреннее смятение. Словно что-то в ее взгляде могло заразить и лишить надежды. И я поспешила опустить глаза, погрузившись в работу.
Но о какой надежде могла идти речь? На что было надеяться мне, рабыне?
Закончив букву «Б», я притворилась, что вот-вот приступлю к орнаменту — волнистой линии под ней, тройному завитку. Я разглядывала узор, словно в нем было мое спасение.
