На кухне он не задернул штору, он любил, чтобы его видели, хотя здесь, в поселке, прохожие редко появлялись на дорожках (если кто-то проходил бы в тот вечер мимо его дома, то, может быть, узнал бы профиль знаменитого поэта, освещенный электрической лампочкой. Но если прохожий был бы молодым, то увидел бы только старика у плиты, с красной чашкой в руках – и, пожав плечами, пошел бы дальше).
Георгий Иванович поставил чашку на стол, подошел к видеомагнитофону и порылся в видеокассетах. На всех лентах был запечатлен Георгий Иванович, в разных возрастах и разных ипостасях. Сейчас ему захотелось посмотреть итальянский фильм о Христе, единственный фильм в коллекции без Георгия Ивановича, хотя Георгий Иванович должен был там появиться. Не просто появиться – режиссер хотел снять его в роли Христа. Русский поэт, молодой, отважный, бунтарь – он стал бы лучшим Христом во всей истории мирового кино. Гады из министерства не выпустили его в Италию сниматься. Сказали, буржуазный режиссер. А какой он, к чертям, буржуазный, когда он был член коммунистической партии?
А роль была его, действительно его, Георгия Ивановича роль. Чем старше он становится, тем больше понимает: Христос – это он, Георгий Иванович Левченко.
Это я этот младенец, мне дары приносят. Ну и лица, ну и цари, беззубые, в тюрбанах, все несут мне дары. А Иосиф ко мне руки протягивает, а я к нему бегу. Вот я уже взрослый.
На экране чужое лицо, лицо испанского студента, который вместо него снялся. Красивый парень, но статичный какой-то, мимики не хватает. Жара недостает. На лицо студента наплывает лицо Георгия Ивановича – каким был сорок лет назад. Вот это настоящий Иисус.
Сердце мое кровоточит с рождения.
Изыди, Сатана. Я с чистым ликом твердо говорю ему: изыди. Он меня старше, он искушен в делах мира сего, но пасует перед моей твердостью. Я иду упругим шагом мимо пастухов и рыбаков и говорю им: покайтесь. Они следуют за мной, они мои ученики теперь. Родные и близкие подходят ко мне, я не остаюсь с ними. Я иду дальше.
Как я радуюсь, когда могу накормить народ! Как улыбаюсь, когда ко мне подходят дети с цветами! Как гневно переворачиваю столы торговцев.
Черно-белый, строгий я. У меня глаза лани и тигра. И брови Вседержителя.
Мое одиночество. Один я иду по воде, один стою у стены крепости, молния освещает мое лицо, по щеке бежит слеза, ветер треплет мою одежду, меня уводят. Я бросаю прощальный взгляд на город и говорю: все здесь будет разрушено. Женщина умащивает мне волосы маслом, и на мгновение я спокоен и счастлив.
