Гнедич - Мария Александровна Рыбакова

Гнев, убивший столь многих,

несчастный гнев Ахилла,

ибо он знал, что погибнет,

погибнет молодым,

а он, Гнедич, умрет одиноким

и тоже, наверное, молодым.

(Так даже лучше – потому что иначе:

одинокая старость —

говорят, это хуже, чем одинокая молодость,

хотя если тебе было нечего есть,

и ты сидел каждый вечер один,

а когда у тебя появлялись деньги,

ты шел в бордель, и женщины шарахались от тебя,

но потом привыкали,

ибо ты был добрым

и грустным – и жизнь проходила, где каждый день

был смерть.)

Гомер говорит: молодость страшна всегда,

а память о ней – страшнее всего.

Пой, богиня, это ваши забавы —

наши горести петь, наша боль – ваша слава,

но когда ты приходишь ко мне,

притворяясь актрисой,

я согласен страдать, говорил Гнедич,

и смотрелся в зеркало одним глазом.

Он видел

в темном отверстье стекла

то циклопа, то героя-любовника,

то Гомера, то вдруг совсем никого,

лишь мебель и чахлую свечку

(даже руки не было, которая ее держала),

мюри алге, множество боли,

тысячи бедствий, многия печали,

алгос есть боль, алгео – я страдаю,

но по-гречески даже страдания хороши,

а по-русски – ничего кроме боли.

Боль на мне выбита

(говорит Гнедич),

и теперь все читают: не подходите к нему,

не любите его, но жалейте,

даже если ему не нужна ваша жалость.

Множество сильных душ он бросил в невидимый мир...

Кто? Ахилл. Не будем отвлекаться

(стук копыт за окном; пронзительный голос торговки)

в мрачный Аид – бог и место – невидимый бог,

ибо мертв тот, кто невидим

и тот, кто боится, что на него посмотрят,

и тот, на кого боятся смотреть,

и тот, чье отраженье

даже зеркало

предпочитает сморгнуть, как слезу,

чтобы оно не застилало мир

совершенный и вечный.

Души в Аид, а тела

бросил собакам и птицам-стервятникам.

так нас после смерти разделят,

как мясник на базаре —

души туда, тела сюда

(и то и другое – мрачно).

мое лицо было красиво, говорит Гнедич,

а потом стало уродливо,

моя же душа,

я не знаю,

подозреваю, что невидима,

и потому, наверно, мертва,

но – совершается Зевсова воля,

моя жизнь просчитана, моя смерть

назначена. Любовь не выпала мне по жребию.

Слава не выпала. Только слова —

греческие – мне достались,

чтобы я переплетал их с русскими.

он часто думает про дочь Хриса, без имени,

за которой пришел отец и которая исчезла

вслед за отцом, не промолвив ни слова,

чтобы больше не появиться и ни с одним героем

больше не видеться. Эта, без имени, дева,

принадлежит отцу, а тот принадлежит Аполлону,

все они в прозрачном шаре, где есть только преданность,

только почтение, только молитва.