Ее грудь он давно перестал узнавать. Он любил ее грудь, ее пышность и упругость – но однажды грудь превратилась в две увядшие, печальные груши, которых Валентина стыдилась и прятала в дорогой бюстгальтер. Чуть ниже груди была точечка, на которую Валя показала когда-то и спросила его: знаешь, что это такое? Родинка, сказал он. Нет, не родинка. Я бы тебе сказала, но боюсь, тебе станет противно. Нет, не станет, скажи. Это третий сосок. Третий сосок? Ну да, когда мы зародыши, еще в животе у матери, у нас много сосков, как у сучек. А потом они исчезают. Но у меня вот один остался. Я монстр. Из него может идти молоко? Нет, не может, глупый, это же просто точечка. Он тогда наклонился и поцеловал этот третий сосок. Валя была с рождения отмечена особым знаком, она действительно монстр: красавица и чудовище в одном лице.
Толстый живот, дряблая кожа. Как они с Валей любили когда-то вместе принимать душ, ходить в баню, плавать в реке, загорать голыми в саду, целовать друг другу подошвы ног, мочки ушей, покусывать губы. И ведь только недавно занимались любовью – но в темноте, без света, не отдавая себе отчета в том, как изменились их тела! А при свете он не смог бы. Ну никак не смог бы, хоть распни его. Он вытирает ее плечи махровым полотенцем. Наклонившись, состригает ногти с пальцев ее ног. Давай за поручни возьмемся, давай встанем. Одной ногой перешагиваем через край. Вот, хорошо. Теперь другой ногой. Здесь твои тапочки, Валя. И халат. Хорошо? Пойдем в спальню, да?
Валентина хочет лечь. Он закутывает ее одеялом. Выпростав руку, она делает ему знак, как королева: мол, ты свободен.
Он не сможет каждый раз быть рядом, когда ей надо принять ванну. Все-таки надо, чтобы она сама мылась. Или чтобы сиделка ей помогала. Ему это не под силу, он поэт, а не служанка. Не просто поэт – всемирно известный поэт, лауреат множества премий. На старости лет он заслужил, чтобы кто-то другой помогал инвалидам мыться.
Георгий Иванович выходит на крыльцо, пробует закурить. Щелкает зажигалкой раз, два, три. Осечки. Пустая, верно. Бросает зажигалку об забор и чертыхается. Если бы силы остались – проломил бы дыру в заборе. Хлопнул бы дверью так, что она сорвалась бы с петель.
Уже начинает темнеть. Рано темнеть стало, и слякоть вокруг, плохое время года, плохое время жизни. Раньше надел бы сапоги, пошел бы в лес гулять с фонариком, слушал бы ночную жизнь. А сейчас что? На кухню пойти, чай поставить. Вот и вся жизнь: кухня, чай, одеяло.
