Было так: у старика Фудыма никак не попадала в паз тяжелая щеколда запора, он был слишком стар, тщедушен — прижать ворота недоставало сил у бедного Фудыма. Мы с отцом привалились, створки сомкнулись, и щеколда зашла на место. Я обернулся…
Она стояла на нижнем этаже айвана[29], держась за резную колонну. Об эту колонну она опиралась, глаза наши встретились! Она метнулась и тут же исчезла. Глазами я ее не узнал, это я помню, но что-то во мне вздрогнуло, задница ахнула. Она, бедная, исколотая жестокими уколами, как штыками, вдруг завопила! Потом спина моя завопила… И все во мне возмутилось, взывая ко мщению, к справедливости.
Мы вошли в домашнюю синагогу ребе, а задница и спина гудели, жаловались, возмущались: «Не может этого быть: возле ребе, в святом таком месте, — эта гниющая блядь!»
Было полно народу, люди давно молились. Подошел Дима Барух, молча пожал руку, представился: «Познакомимся — Дима Барух! От души поздравляю…» В эту минуту отец развернул талес и накрыл им мои плечи. Затем принялся наворачивать мне на левую руку ремешки филактерии, возложил их на мою голову и сунул в руки сидур. Привел, короче, в надлежащую форму…
Я увидел себя обнаженным, все мое тело было сплошным позором: мои длинные, красивые ноги, мой торс из упругих, накачанных мышц, мои плечи с рельефными «дельтами», бицепсами и трицепсами, моя мощная, выпуклая грудь со смуглой и гладкой кожей были невыразимым позором! Сбоку на табурете сидела женщина и рисовала на мне кружочки, весь я был в синих кружочках: грудь, живот, спина… «Как же ты, парень, себя запустил? Расцвел как сирень, всем букетом расцвел. В лесу живешь разве?» — и цокала укоризненно языком.
Отец толкнул меня в бок, я сразу очнулся — он показывал глазами на ребе, он чмокнул себя в руку. Снова показал глазами на ребе. Надо пойти поцеловать ребе руку, сообразил я, но сразу же ужаснулся. Я же весь гуммозный, у меня на губах язвочки, они кровоточат: как я смею подойти к ребе?
«А это — на губах — пройдет. После первых уколов проходит», — сказала врачиха в белом халате и с авторучкой в руках.
Я вырвался от отца, отошел и сел на скамейку. Он тут же подсел рядом. «Ты почему не идешь к ребе?! — закричал он одними бровями, отчаянно шевеля кожей лба. — Пойди поцелуй ребе руку!» Я отвечал ему, я тоже орал мимикой прямо ему в лицо: «Да ребе же молится, занят! Потом подойду…» И он от меня отстал. Все сидели вдоль стен, молились, качались. Слышались стоны, вздохи, тихие шорохи.
