Врачиха опять сказала: «Запущенный неслыханно случай! Главное сейчас — диета: ничего соленого, острого… Но гарантирую полное выздоровление. Согласен будешь на пункцию? Это мое условие, решай на месте! Случай твой как раз для моей диссертации, ты не алкоголик, не наркоман, и наследственность, вижу, отличная».
В комнате все вдруг поднялись и стоя принялись качаться, как маятники. Сделалось тихо, совершенно тихо, и ребе на меня обернулся… Ребе стоял, облокотившись на тумбочку, и две свечи горели на тумбочке. Талес же его был очень красивый. Старинный, с серебряным окладом на шее, а филактерии — просто огромные! Глаза его застилал туман, но вот он узнал меня, вспомнил, а вспомнив — расхохотался: «Ай да Юхно, ну и Юхно! Помнишь, как он поливал этой ночью твою машину?» И сразу мне стало легко, весело… Ребе хохотал одними глазами, как здорово напроказивший вместе со мной мальчишка, подурачивший ночью Чингизова, близнецов-чекистов… Я весь рванулся вперед, чтобы пасть перед ним на колени, жадно целовать ему руки, ноги, но отец ухватил меня за полу: «Шмоне эсре[30], что ты?!» И снова я замер. А змейкой, побоку, сверкнула мысль: «Да нет, померещилось, это была другая!»
Повалил вдруг снег, замело двор, крыльцо. Заиндевела колючая проволока, побелели вышки охраны. А утром все поплыло и стало таять… Пришел Сашка Сайфулин, напарник из таксопарка: принес мне мою зарплату. Сел на корточки, скатал мокрый снежок и стал его сосать.
— Странно, — сказал Сашка. — Снег в ноябре… К чему бы это?
Потом он добавил:
— Гудишь, Каланчик, извелся, худущий весь стал! Да ты не тушуйся, на плоти ведь язвы, всего лишь на плоти!
Отец опять одернул меня: «Гляди в сидур, чего по сторонам пялишься?» Я возразил ему слабыми жестами: куда, мол, еще глядеть, на что мне глядеть? Молиться ведь не умею, ни буковки в сидуре не понимаю!
И мать вдруг пришла. Когда мне сказали, что мать сидит в вестибюле, со мной чуть дурно не стало. Как нашла, откуда узнала? Я ведь сказал, что еду в командировку, в длительную командировку! Она принесла шоколадных конфет в кулечке, три апельсина и плакала. И я с ней плакал, ел и плакал. «В лапу врачихе сунуть? Лечить будет лучше?» Я горько ей улыбнулся: «Лапа тут неуместна. Здесь, мама, совсем другие законы — все идет своим медленным, страшным ходом!» Она сказала: «Ну что, доигрался? Мы дверь твою заложили, теперь ходить будешь общим ходом!» Мне было опять смешно. Смешно и грустно. Потом я спросил: «А как ты нашла, откуда узнала?» — «Сердце, — сказала она. — Оно у меня болело, оно меня привело…»
