Четверть века назад прибыли в Бухару первые эшелоны эвакуированных — истерзанные евреи из Польши. Расселять их принялись, где придется. Заброшенные, разрушенные, веками необитаемые «памятники старины» стали жилплощадью: Чашма Аюб, усыпальница Саманидов, Тима Абдуллы-хана, служившие прежде прибежищем шакалам, лисицам и скорпионам, пришлись весьма кстати… Понятно, что новым жильцам городские власти не позволяли никаких перестроек, но кое-что поощрялось: заменить в полу плиты, вставить выпавшие камни и кирпичи, не нарушая при этом «архитектурной гармонии и замысла зодчих». И вот мало-помалу унылые наши развалины ожили, обновились, а еще через несколько лет — опустели: война закончилась, «поляки» уехали… В одном Чор-Миноре остался лишь кто-то жить: за крепостными стенами, в комнатах-кельях под стреловидными потолками — это мне было известно.
Всю дорогу отец наставлял меня: «Первым делом, Иешуа, ребе вызовет тебя к Торе, ты скажешь биркат а-гомель — благодарственную молитву за избавление. Каждый еврей, избежавший заточения в темницу, перенесший смертельную болезнь, выживший после аварии, операции, землетрясения, даже просто вернувшийся из опасного путешествия, говорит у Торы биркат а-гомель».
Дорогой сюда я только и делал, что повторял за отцом этот маленький текст на иврите и, страшно волнуясь, ничего все равно не запомнил.
Старик Фудым возник из каменной ниши под темной аркой, возник неожиданно, бросившись на отца с упреками:
— Ни капли совести, Нисим! Ни совести, ни благодарности — в такой день хотя бы постарались не опаздывать!
— Миньян собрался? — осведомился отец в свою очередь.
— Давно собрался, давно молимся! Еще бы минута, и я бы нанял такси, чтобы лететь к вам…
— Вы не знаете мою жену, — стал оправдываться отец. — Не знаете этих женщин!
Старик из ниши оказался человеком отходчивым. Я понял, что здесь он живет, но не хочет тратить время на перепалку. Он загремел цепями, отворяя со скрипом гигантские створки из мореного дуба с резным орнаментом. «Опоздали на целый час, Нисим! Когда войдете, не подходите к ребе, не беспокойте его своими извинениями!» Он впустил нас во двор старинного замка и снова запер ворота.
В следующее мгновение я, кажется, побледнел, позеленел, стал малиновый — не знаю! В глазах у меня все помутилось, а горло перехватила судорога…
Вспоминая сейчас пережитый позор, я вижу себя лежащим без чувств возле Торы, у ног ребе, и откладываю карандаш, не в силах об этом думать, не в силах про это писать — хожу взад и вперед, а руки у меня трясутся. Много раз после этого я исступленно ей восклицал: «Ну если знала, что я приду, что пришел уже — почему не отсидеться было тебе в своей комнате, почему?» А она зажимала мне рот, кидалась на шею и осыпала горячими поцелуями… На что, скажите, были мне ее поцелуи, если в тот день я лишился чести благодарить Господа возле Торы, отвергнут был Торой и Богом? А, да что говорить?! Я, господа, суеверен, у меня мистический склад души, в эти вещи я ой как верю! Верю, что все было сверху, оттуда, Господь отринул меня, не отпер мне двери раскаяния. Вот и бегаю по палате, вот и ломаю себе в отчаянии руки!
