Наутро так же стонал хмурый день, и из-за туч показалось, что начинает смеркаться, ветер давил и ломился на стёкла, снежинки сыпались мимо окна. Но позже ветер вдруг перестарался и растащил облака, он перестал собирать сумку, пошёл к окну посмотреть — по плечу и по голым рукам даже ударило слабым теплом. Разбитый чуть тёмными полосами от прохождения стёкол, свет, как плакат, развернулся лёг на пол и на все предметы так, что они стали блёклы. И он в ответ тоже почти улыбнулся.
…Раскачиваясь, поезд шёл под серым небом по белой зимней степи. Качаясь с ним вместе, откинувшись на голубую с рельефиком стенку, уже не первый час он сидел на боковом месте и провожал взглядом ползущую по кругу назад полосу горизонта. Медленный сумрачный день обосновался в вагоне. Встав, балансируя из-за качаний, стараясь среди толчков не задеть чьи-нибудь ноги, он пошёл в тамбур. Здесь как-то особенно громко гремело железо, и было холодно, но несмотря на чёрную грязь на полу и на царапины по красным стенам, было в чём-то чище, чем в переполненном душном вагоне. В мутном ледке на стекле он заметил оплывший прозрачный участок. Привалившись к стене плечом, он прочистил его и увлёкся, глядя на налетавшие и отступавшие вдаль стволы рощи. Степь, очевидно, кончалась, перелески, как покидаемая кем-то родня, беспомощно отставали, дав место новым. Косые опоры моста, как заржавевшие вечно бегущие ноги, взвихрив ветер, промчались навстречу, поезд перемахнул через сонную белую речку. За ней ползла к ним навстречу гора и, потеснив горизонт, заполняла полнеба. Поезд, вильнув всем грохочущим телом — мимо столбов с линией проводов — то подлетавших, а то проседавших до самых сугробов, вполз в тишину, в чересполосицу рельс переезда. Он, замедляясь, тянулся, пока, махнув вверх, не поднялась большая скала, своим плоским лицом отразившая звуки. Можно было легко проследить, как камни, упавшие сверху, черкнув на снегу, чернели в сугробах. Он перешёл к другой двери, где за речной долиной, уходило вдаль царство покрытых ельником горок. Там вдоль реки был насупленный сонный посёлок — на огородах у крыш, накрытых попонами снега, торчали кривые деревья, рядом стучал лесопильный заводик. Поезд вдруг дёрнул, пошёл, а он вернулся в вагон, влез к себе наверх, как неживое, тело его без конца шевелило по плоскости полки и несло куда-то, но могло быть только «мимо».
…Что-то позвало его, перемена в вагоне — он открыл глаза — всё пространство вокруг было мутным, и даже стены уже не везде различались. Поезд стоял, в вагоне возникли уже позабытые чистые звуки — скрип, кашель за стенкой. Было приятно — лежать и не напрягаться при каждом движеньи вагона. Рядом в тамбуре хлопнула дверь, и в проходе зажглись очень тусклые лампы. Где-то даже задвигались люди, и раздались голоса. Волна воздуха шла по проходу, делая все разговоры пустыми. Он спрыгнул вниз и, набросив на плечи куртку, тоже пошёл выяснять, в чём же дело. В тамбуре было особенно тихо, за открытою дверью дышал слабый ветер, совсем естественный, чистый. Ночь была чёрной, прозрачной. Невдалеке стоял столб с фонарём, едва-едва освещавшим участок платформы. Из темноты долетел лай, и опять стало тихо. Он сошёл на подтаявший снег и оказался среди шума леса. Стояла первая оттепель, воздух со слабым запахом талого снега вдыхался очень легко. Впереди воспалённо светил сонно-красный сигнал, и он пошёл, стремясь уйти от мутного света из окон состава. Пройдя за вагоны, он остановился, глядя на темноту — как она быстро смыкалась и обрезала блестящие рельсы. Вся нестандартность момента как будто что-то ему обещала — как будто он наконец смог сам себя обмануть, вышел к нормальному миру.
