Гигантски большой дом-корабль всё тянулся, тянулся, и лишь иногда его прорывали пустынные подворотни. Он свернул во двор — мутно-зелёные стены в открытых подъездах, и ряды света из окон. Лестница, как колена трубы, поднимались наверх, из освещённого цветом плохой позолоты подвала шла сырость и запах крысиного яда. Лифт, как объятья, в него можно даже войти, и привалиться плечом, наблюдать как, отрезая подъезд, закрываются двери. И можно даже не думать — ты движешься, вверх, а, значит, делаешь что-то. Как застрелился, лифт выщелкнул кнопкой, и он шагнул в переплетение стен — тишина, только внизу громыхнул мусоропровод. Он на позиции, снова.
Он пошёл в комнату греться. Как в вате, здесь было темно, город, подсветив небо, выделялся под ним чернотою дворов и бледным отсветом улиц. Расползшись к заводам, к озёрам, город мелел, сблизившись со всей глухой мешаниною неба. Возле пятиэтажек, кое-где поднимались облетевшие тополя с озябше-зелёной корой и отпиленными по плечи ветвями. Медленно, чтоб не тревожить ни что дребезжаньем железки, он отвёл в сторону тюль перед окном, занимавшим всю стену. Словно заметив его, налетел ветер. Снежная пыль запорошила окно, но очень скоро раскисла, и по стеклу поползли полужидкие капли. Там было холодно, здесь же плыла духота, а та упрямо-бессильная тюль пропитала его запахом пыли и устремлённостью книзу. Пусто и тихо, нет — загудел где-то лифт, и, будто насморк, капель на кухне из крана. Взгляд неба из-за окна и этот стук усыпляли. Но, будто их прорвало, вдруг залились разговорами трубы. Внизу ярким распахнутым светом вспыхнули фары такси, и их сдвоенный луч качнул, залил белым стену соседнего дома. Кажется, он даже слышал мотор и, оборвавший всё звук резко хлопнувшей дверцы. Он уже хотел отойти от окна, но, мазнув по зрачкам красными задними фонарями, машина ушла под арку. Вот, о таких вот минутах он всегда мечтал, то есть почти о таких, так как их нет и не будет — звука шагов и тишины перед нажатием кнопки. Он засвистел — «Тихо вокруг, ветер туман унёс…». Но этажом выше кто-то включил себе радио — пройдя бетон потолка, впитав его глухоту, звуки были пусты, неглубоки, но били по голове, согласно всей фортепьянной науке. Он отступил и, как в чужое, сел в кресло. Темнота, обманувшись на его неподвижность, тихо шурша, словно она такой свет, медленно ползла снаружи. Тот свет имел что-то мрачное в спектре, и он болел этим годы. Он утонул в этом чуждом пространстве, попал на тёмную сторону мира — это тогда всё вокруг изменилось.
