— Ты бы хоть, Кузя, уступил, ведь спину свихнешь.
— Хе! Пусть перетянет кто. Разве я против? А так не-е, не проси, Ульяна.
Кузьма и сам работал, и подзадоривал Ульяну. Он понимал — их спасение в работе. Только работа держит и не позволяет окунуться в муки того страшного пожара.
Здесь, на сплавной, не было ни дворов, ни лошадей, ни коров, ни шумной детворы. Ничто не напоминало прошлую жизнь. Кругом стояла задумчивая вековая тайга. Вырубки были далеко, и только когда дул с гор ветер, то из распадков слышалось, как ухают подпиленные деревья. Если бы не всплески воды да не удары по рельсе молотком, то сплавная казалась бы не живой. Мужики приходили с реки, наскоро ели и, не зажигая свет, падали на нары. Утром вставали и шли опять на реку. С берега поглядишь — словно сон увидишь: с баграми, в исподнем, привидениями ходят по бонам мужики, а то и совсем как в раю — голые.
Шел тысяча девятьсот двадцать третий год. На сплавной жил сбродный, пришлый с разных мест люд. Ульяна не знала, откуда брался народ и куда девался. Как вода в реке, он прибывал и убывал.
Бревна с верховья несло. На сплавной их ловили с бон, вязали в плоты и уводили «сигары» на Ангару. Куда шла такая прорва древесины, Ульяна не знала и не имела никакого представления. На сплаве, да и на заготовках гибли люди, увечились, тонули. И своя беда притуплялась. Все можно пережить: и пожар, и утрату хозяйства — все. Но потерю детей, родных — не забыть.
Человек уж так устроен: где есть жизнь, там он и корень пускает. Как Ульяна ни береглась, а понесла от Кузьмы. И пришла в такое отчаяние, что не знала, что и делать, хоть руки на себя накладывай. «Что скажет Кузьма? Зачем нам теперь дети? Сами как бревна по течению — куда прибьет. Что делать?» — убивалась Ульяна. Но и скрывать доле было нельзя.
В субботний день пораньше прибежала Ульяна с реки и опять за пол взялась, хотя и пол, и стены желтком блестели. Кровать, которую Кузьма сам сделал, тоже перестелила, взбила подушки, вышитые накидки набросила. Самовар поставила. Самоваром уж полгода как обзавелись. Можно сказать, опять поднимались на ноги. Водились и деньжонки: как-никак две получки в одну кучку. По старым деньгам хоть дом ставь и на коня хватило бы. И теперь Кузьма намеревался попытать счастье — разыскать Верхотурова или на худой конец Долотова. Отпустило немного сердце. Вспомнил и других. Деревня не шла из головы, там жили споро и достойно. А тут какая бы ни была жизнь, хоть и с деньгой, все равно по звонку в рельсу. Начнет Кузьма выспрашивать бывалых людей, в каком же месте находится их сплавная, на полслове язык прикусит: недоверчиво смотрят, дескать, что за человек, не помнит, куда приехал. Тимофеев как-то дал понять — лучше помалкивай. Ульяна так ничего Кузьме вразумительного не могла сказать. Шли на пароходе ночью, а куда — до этого ли ей было? Теперь вот вроде полегчало. Кузьма на ногах. Ее бы ребятишек сюда, Афоню, Аверьяна. Накатила снова чернота. Ульяна не давала поблажки горю, убрала ведро, тряпку, Кузьма все не шел. Она кидалась от окна к двери. И только набросила платок на голову, Кузьма в дверь.
