— Говорила я тебе, что я богата!
— Неужели?
— И они все извивались и пресмыкались, почуяв золото и промыслы нефти: и сам Детердинг, и этот мужлан американец, и...
— Кто же еще? Она вздохнула:
— Да ну их! О, если бы они знали...
— Что, дорогая?
— О, им наплевать, что моя дочь мучится в цепях! Им это нужно для газет. О, если бы они знали про книжечку... про коран. Только бы Моника не потеряла его. О, Робер, дорогой, ты поможешь мне найти мою золотокудрую, голубоглазую!
— Коран? Какой коран?
Возможно, мадемуазель Люси была и простодушна, и не очень умна, но даже ему, своему Роберу, она больше ничего не сказала.
И если свинье отделать зубы в золото,
нечистота ее не превратится в чистоту.
Хусейн-и-Ваиз
Чем объяснить иные странные явления? Или в природе человека заложены свойства, которые противоречат здравому смыслу? Почему неограниченный властелин, имевший возможность забрать в свой гарем любую девушку и широко использовавший эту возможность, находился в жестоком, подавляющем волю рабстве у женщины, расплывшейся квашней, физически непривлекательной, распущенной, давно потерявшей соблазнительность молодости. В сварливости, ханжестве, вероломстве своей главной жены Бош-хатын Сеид Алимхан убедился давно. Он подозревал, что она не блюдет чистоту супружеского ложа и, говоря языком священного писания, «уличена в прелюбодеянии» с длинноусым белуджем из дворцовой охраны. Придворные пожимали плечами и вспоминали случай из жизни пророка Мухаммеда. Закрыл же глаза провозвестник исламской веры на то, что его любимая супруга Айша заблудилась в пустыне вместе с молодым погонщиком верблюдов, а нашли их лишь через шесть дней. Усмирил же пророк свои ревнивые подозрения тем, что повелел Айше закрывать лицо при посторонних мужчинах.
Никто не слышал, чтобы Бош-хатын когда-либо подверглась утеснению, хоть давно она вышла из возраста юной Айши и лишилась очарования. Никто не слышал, чтобы Сеид Алимхан хоть раз повысил на нее голос. Зато визгливые вопли Бош-хатын часто разносились из эндеруна по всей обширной анфиладе покоев Кала-и-Фатту, когда эмир удостаивал супругу своим лучезарным присутствием или, вернее сказать, когда Бош-хатын требовала к себе своего супруга. Госпожа не стесняла себя в выражениях, сквернословила, не церемонилась поминать непристойные члени и сокровенные отправления человеческого организма. Что ж, сварливая баба есть сварливая баба. Но все же это ничуть не объясняло поразительную смиренность и безропотность Сеида Алим-хана.
