В огне бы нам и конец. Ведь триста дворов взялись костром! Ни детей, ни старых, ни женщин ироды проклятые не щадили… Стреляли из автоматов в огонь… Да, видно, на роду написано нам жить… Сквозь пламя пробился к хате Павло, мой муж… Он неподалеку у брата прятался. Вышиб окно, маму на плечо, ребенка в охапку, и мы побежали… Уже на краю села догнала меня бандитская пуля, в ногу жахнула… Мама, где только силы у них взялись, побрели, а меня понес Павло…
— Ваш муж герой! — с волнением сказал Иосиф. — Это подвиг…
— И любовь, — в задумчивости добавил Петро.
Возле самого дома Гавриш от группы пионеров, шедших навстречу, отделилась девочка в пестром платьице.
— Добрый вечер, — подбегая, засмущалась она.
— Это моя Марийка, — доярка погладила волосы дочки. — Та самая ласточка, которую из огня Павло вынес…
— Мамо, я помогла бабусе выкупать детей. В хате прибрала. Иду к телятам.
— Умница. Татусю скажи, что у нас гости, пусть поспешит домой.
Горячая беспокойная пора жатвы подходила к концу.
Василь окончательно потерял покой. Помимо своей воли страх за Петра, который опубликовал свой очерк и вывел на чистую воду председателя, просыпался с ним утром, а иногда будил его и по ночам. Зря хвалилась перед председателем Михайлина: «Хата у меня большая — четверых размещу». Хатенка оказалась незавидная, тесная, с оползающей соломенной крышей, как говорится, и курице носом негде клюнуть. Так что студенты, протомившись несколько ночей в духоте, перебрались на сеновал возле коровника. И однажды, когда старая Богдана доила корову, стук молока о подойник почудился Василю автоматной очередью. Он схватился со сна и, крича: «Петрик, берегись!» — прикрыл собой друга. Хлопцы весь день посмеивались над ним. В душе Василь и сам стыдился этого страха, но ничего не мог с собой поделать.
Он часто ссорился с Петром.
В этот раз схватились на току, во время перекура.
— Чего ты вмешиваешься во все, где тебя даже не просят? — кричал Василь. — Наше дело тут маленькое, поможем — и будьте здоровы. Так нет, сцепился с этим Лозой…
— И это говорит будущий врач? Человек, чья профессия требует самоотверженности, чистоты души и помыслов. Да, видно ошибаться в людях — тоже недостаток врожденный, — нахмурился Петро.
— Это ты мне приписываешь? — наступал Василь.
— Себе. Из-за этого я никогда не смогу написать хорошую книгу.
— Ерунда, — возразил Иосиф, тщательно туша каблуком самокрутку. — Что значит: «Не смогу написать?» И зачем ты ему, Василько, надоедаешь? Это его душевная потребность быть людям нужным. Пусть живет, как он понимает.
