Пока Мелана суетилась на кухне, Димарский показывал приятелям свой новый «шедевр».
— Какой переход от тени к свету, блеск! Вершина мастерства!
— Сама природа открыла тебе свои тайны!
— Ну, старина, только одному итальянцу Джузеппе Креспи удавалось вот так с помощью двух-трех тонов достигать подобного! — надсадно петухом орал уже подвыпивший «фавн». — Я не пророк, но Сталинская тебе обеспечена!
Как только Мелана увидела картину, ей стало не по себе, почувствовала вину перед тем парнем, который приходил с рисунками к Димарскому в один из первых летних дней. Это была точь-в-точь виденная ею картина.
Заплакала Маринка.
Мелана бросилась в спальню, прильнула к тяжело дышащему ребенку.
— Не плачь, щебетунья, мама с тобой… О боже, как они галдят, как накурили…
Вошел Димарский.
— Подавай кофе. Я возле Маринки посижу. Хотя бы причесалась. На кого ты похожа?
— А ты? Ты хорош… Высмеивал того парня, а сам у него… Где твоя порядочность?..
— Замолкни, дура!
И больше за весь вечер они не обменялись ни словом, ни взглядом.
Димарский ушел и не ночевал дома. А на следующий день он почти вбежал в квартиру, чтобы злорадно швырнуть в лицо Мелане газету с фельетоном Ковальчука и заявить: «Ты еще о порядочности говоришь?! Вот здесь пишут, как ты бросила своего ребенка… Хватит с меня сладостного безумия! Я ставлю точку — и бесповоротно!»
Меланы не оказалось дома. Обеспокоенная квартирная хозяйка без обычной любезности сообщила:
— У Марины дифтерия. Увезли в инфекционную больницу. Ах, только бы не учинили здесь дезинфекцию. Я не отзываюсь на звонки. Вас прошу тоже…
Несмотря на все мольбы Меланы, которой разрешили остаться с ребенком в больнице, и все старания врачей, спасти Маринку так и не удалось.
Кроме Меланы, Димарского и погребальщиков, не было ни души, когда маленький гробик опустили в могилу.
— Боль нашей утраты велика, — проговорил художник, стараясь увести Мелану от холмика, на котором никогда не появится надгробие с датой рождения или смерти. — Какой кошмарный день. В пять мне надо вылететь в Москву. Идем.
— Уходи, — не поднимая головы, тяжело обронила Мелана.
— Прошу тебя, будь умницей, не надо истерик… Мне и без того тягостно.
Потом он говорил о каком-то фельетоне, письмах, хозяйке, отказавшей им сдавать комнаты. Он с ней уже расплатился и две недели ночует у брата. Но вещи Меланы остались там.
— Вот билет до Львова, — художник сам расстегнул черную замшевую сумочку на руке Меланы. — В мягкий вагон, место нижнее. Поезд отходит сегодня, в девять вечера. Завтра обнимешь своих…
