И вот она пришла и ехидно на него уставилась — не ждал, дружочек ты мой? Уходит силушка-то, а за ней уйдет тепло из пальцев ног, из голеней, из бедер. Последним уйдет дыхание.
Босягин осознал все это мгновенно. И так же мгновенно понял, что нужно бороться! Не может же так быть, чтобы здоровый мужик вдруг взял и отдал Богу душу только потому, что рыжая ведьма водит над ним ладонями!
Но оттолкнуть он не мог. Крикнуть он не мог. Прекратить в себе эти омерзительные толчки он тоже не мог. Они все сильнее сотрясали безвольное тело.
Он уже не мог напрячь это тело.
Вдруг Босягин осознал, что он еще владеет дыханием. Это был единственный шанс. Он мог задержать дыхание, мог его чуть-чуть ускорить, мог сделать вдох поглубже… До сих пор он никогда не думал, как именно дышит, что там у него внутри расправляет складочки и сморщивается, но сейчас, сейчас…
Босягин молился собственному телу.
— Вот так, вот так… — беззвучно приговаривал он. — Еще, еще, миленькие мои, еще… Вот так, миленькие, держите, держите воздух… а теперь весь его, весь оттуда… набрались силы?.. Ну! Вот так, понемногу, вот так… до последнего уголочка… миленькие вы мои…
Перед его глазами возникла жуткая фигура из школьного кабинета гражданской обороны. Человеческий торс со снятой кожей и раздвинутыми пластами мускулов, чтобы можно было увидеть внутренности. Пользовались этой гадостью, чтобы преподать правила первой медицинской помощи.
Сейчас Босягин был безмерно благодарен торсу — он мог зримо представить собственные легкие, он знал, куда посылает струи и струйки воздуха.
Вдруг он понял, что это — ненадолго. А ничего больше у него не было.
Рыжая уже не водила своими узкими холодными ладонями над его телом. Она прижала руки к его коже, она вжимала их все глубже. Босягин не мог стряхнуть их с себя, но, как ни странно, именно это движение ведьмы и не вызывало в нем особого протеста. Руки принялись слегка раскачивать его… Он почувствовал, что плывет, плывет…
Глаза сами закрылись.
Босягин понял, что смерть — это даже приятно. Боли нет, волнения нет, а есть легкое раскачивание, как в гамаке жарким летним днем, и такая же полнейшая бездумность, как в том гамаке.
И все же это была смерть, а он был — человек, имеющий одну святую обязанность — бороться за жизнь. Пусть даже такую нелепую, с двумя логиками и суетой сует. Все-таки это была его единственная жизнь. Другой не полагалось.
Босягин с трудом разлепил веки. Окошко посветлело.
