, ставить букву «ять» там, где ей быть полагается, учили немного алгебре, внушали, что одежда является символом человеческого достоинства, — и ничему больше. Одежда была тем внешним признаком, который ставил его выше подонков общества. Он ни единой нитью не был связан с миром трудящихся и эксплуатируемых, а безраздельно принадлежал к миру людей, разъезжающих в экипажах. Теперь же он должен был отречься от самого себя, перестать быть «интеллигентом» и затеряться в массе рабочих и дворников — словом, как бы навсегда погрузиться с головой в болото… И вот он изо дня в день бродил грязный, покрытый вшами, изнуряемый лихорадкой, преследуемый и днем и ночью злым роком.
А в эту ночь в довершение всех бед он не мог даже уснуть. В городе царила полнейшая тишина. Никакие звуки с улицы, никакие шорохи не заглушали звона, стоявшего в ушах и мозгу Якуба. А звон этот все усиливался и был страшен, как грохот воды, ниспадающей по тесным расселинам в бездонную пропасть. Шумные улицы, дворы, каменные стены, неумолчный гул и от-
звуки шагов на тротуарах, дома, где ключом кипела жизнь, — весь этот мир из камня и железа, видимый из открытого окна, вдруг замер, застыл и онемел. Куба чувствовал себя как бы совершенно оторванным от земли, брошенным куда‑то в пространство, ему казалось, что он стоит на огромном кладбище, усеянном странными гробницами. Страх охватывал его, словно ледяная воздушная струя, в его душе росла жалость к самому себе. При тусклых проблесках рассвета он отворачивал рукава рубашки, рассматривал исхудалые руки, щупал запавший живот, с грустью думал о том, что желудку нечего переваривать, и плакал горькими слезами над своим отощавшим телом. С глубокой жалостью гладил он свои руки, прощупывал движение крови в венах и со стоном молил: «Ну же, шевелись быстрее, двигайся, действуй!» Ужасное предчувствие смерти пронизало его мозг, как молния прорезает тучу. Он стал с ожесточением ходить по комнате, чтобы заглушить звон в ушах и придать себе мужества. К счастью, где‑то вдалеке загромыхала телега по мостовой, послышался стук колес первого извозчика, прозвучал колокольный звон, долетел по росе откуда‑то из дальних лесов гудок паровоза. Звон в ушах как‑то сразу утих, но не исчезли ни страшные мысли, ни фантастические видения. Около восьми часов утра, после бессонной ночи, голодный Кубусь вышел из дому, намереваясь расположиться в парке раньше обычного. Он хотел быстро прошмыгнуть через сени, чтобы избежать встречи с дворником, но неожиданно услыхал женский голос, принадлежавший особе высокого роста, с лицом, украшенным большим красным носом, стоявшей на первой площадке лестницы:
