Под периной - Стефан Жеромский

Именины пани Елены… Мы едем! Сердце замирает от счастья: я увижу ее, налюбуюсь великолепием ярко-рыжих волос, нагляжусь на рот с чуть выдавшейся нижней губою, на загадочные, без блеска глаза, непостижимые, томные, светло — голубые глаза женщины пожившей, с остывшим сердцем, как любят говорить даровитые, но не лишенные тенденциозности беллетристы, а по — моему, глаза женщины высшей породы, которые говорят только то, что можно говорить, что позволяет условность.

В конце концов… что мне до беллетристов?.. Я думаю о той минуте, когда она медленно повернет в мою сторону прелестную голову и взглянет смело и равнодушно. Я тоскую по тебе, взгляд богини!.. Да, это не какая‑нибудь страстишка, это глубина, — это, я могу сказать, океан.

Я знаю прекрасно историю пани Елены; знаю, что до мужа, столь же почтенного, сколь и изысканного пана Леона, был некто, обучавший ее музыке и пению и напевавший ей больше, чем следовало; знаю, что после этого она целый год провела в Палермо, знаю и еще кое‑что и именно поэтому, откровенно говоря, обожаю в ней то, что порицаю. Использовать ситуацию — это единственная философия, которой мы всегда руководствуемся, n‘est‑ce pas?[1]

Богуна и Фиглярку запрягли в огромный экипаж; главный кучер Людвик (прославленный на весь наш уезд Людвик, со своим неизменным «того» и шарообразной головой) плюнул на ладони, схватил вожжи, и вот он уже у крыльца.

Вечерние фраки и галстуки, выхоленные бородки, у каждого слева на лбу завитая прядь — джентльмены, мало сказать — джентльмены, — цветы!

Мы натягиваем шубы, садимся, едем. Нас всего четверо, но смело могу сказать, что в нашем экипаже едет соль земли, остроумие, блеск и, так сказать, философия нашего уезда.

Крепкий мороз. Снежная пыль вихрится в холодном воздухе, мешаясь с морозными иглами, которые взметает с ледяного поля ужасный ветер; он дует невыносимо, монотонно, с тихой, едва уловимой неуемной дрожью, которая и усыпляет и пронизывает вас насквозь. На всем необозримом пространстве лениво стелется по снегу белесая, прозрачная дымка’, зыбкая, как песок, она стелется без конца, так что глазам становится больно, и пропадает вдали, растворяясь в поднебесной шири.

Дорога после оттепели скользкая, как стекло. В гору лошади, по определению Людвика, идут, «упираясь мордами»; с горы съезжают на задних ногах, топчась передними, словно в менуэте. Под шипами копыт трескается лед, подернувший лужи, колеса врезаются в наст, носы мерзко краснеют… Только бы скорее!