Ветер ходил по тесной комнатушке, колебал коптящий огонек первобытного светильника. По страницам книги скользили тени, но я не чувствовал холода, не мог оторваться от бегущих перед глазами певучих строчек…
Они увлекали меня все дальше, то в голубую бессарабскую степь, то в пенящееся море, то в дремучий лес, то на речные бурлацкие просторы величавой Волги…
Мудрый цыган Макар Чудра, покуривающий трубку и подставляющий ветру свою сухую костлявую грудь, рассказывающий на берегу Черного моря историю гордой цыганки, красавец Лойко Зобар, с усами, легшими на плечи вместе с темными шелковистыми кудрями, вольнолюбивая Радда, умирающая от руки возлюбленного, но не покорившаяся ему, мужественный Данко, освещающий своим пылающим сердцем заблудившимся людям путь к свободе, не страшащаяся бури и сама олицетворяющая надвигающуюся бурю птица Буревестник — все это сплеталось в красочный хоровод, звучало то торжественно-спокойной и задумчивой, то буйной музыкой.
Необыкновенные люди, смелые поступки их не были похожи на то, о чем я читал прежде. Всё, что жило, двигалось, звенело на разные голоса на страницах книги, было для меня как будто и знакомо и в то же время ново.
Да, это была та же чарующая, любимая моя степь по которой я ходил с детства. Макар Чудра. Лойко Зобар. Радда, старуха Изергиль — те самые цыгане, которых я не раз видел в степи, кружа часами вокруг их таборов, Челкаш — тот самый жилистый, долговязый оборванец-бродяга, который в ответ на враждебный прием отца назвал его навозным жуком и землеедом.
А послушница Феклуша, Килина, Домнушка, степные красавицы, хохлушки и казачки, с которыми я встречался ежечасно, — ведь это те же Радды и Мальвы, и я готов был искать в них даже внешнее сходство с горьковскими персонажами. Я не сразу сообразил, что живые люди, в которых мне хотелось отыскать такое сходство, не совсем похожи на героев, созданных художником: живые люди куда проще, грубее, обыденнее, малозначительнее.
Но я не хотел отказываться от своего заблуждения. Очарование горьковских героев как раз очень соответствовало бессознательному томлению души, тем неопределенным зовам, что звучали в ней.
Мне самому хотелось стать одновременно и Лойко Зобаром, и Данко, и Челкашем, таким же вольнолюбивым и смелым, как они, так же презирать людей, сытых и самодовольных…
…Масло в жирнике давно выгорело, фитиль чадил и потрескивал, пламя становилось все слабее и готово было погаснуть, а я дочитывал последние страницы красного томика и ощущал, как в душу мою вливаются новые, буйные чувства.
