За этой мыслью прошло полчаса. Потом Иван Петрович устал и заснул.
Вдруг, во сне, Ивану Петровичу стало лучше жить. Он проснулся посмотреть снаружи, что случилось. Дуся лежала, обнимая его сонным локтем, словно не было между ними обиды. Она обнимала его своим сном, она уронила в сторону ногу и уперлась коленом в Ивана Петровича.
Ивану Петровичу было необычайно покойно. Все обиды и всё беспокойство за линию жизни в этом общем, едином и взаимном сне с женщиной куда-то ушли.
— Отчего же я в книгах не читал про такое? — подумал Иван Петрович с сожалением. — Я бы, может, тогда по-другому стал жить? Конечно, я что-то встречал в каких-то старых, классических книгах. Только я не поверил тогда ни на грош. Не то чтобы не поверил, почему бы и нет? -— просто я не узнал, что они про меня. Это были всё книги о трудной жизни людей, которым не надо ходить на работу.
«— Ну да, ну конечно, — понял он вдруг и нахмурился ненадолго. -— Нельзя написать про такое в искусстве, в нашем искусстве, чтобы наши враги никогда не узнали, как спит с женщиной простой советский человек. Мы уж как-нибудь проживем без таких нужных книг. Ничего.
На часах было около трех часов ночи. Несмотря на это, в комнате горел полный свет. Муха летала, ударяясь о стены, облетала вокруг лампы и ударялась опять. Муха тоже мучилась из-за них, не спала, думая, что просто вечер и что так оно и надо.
Иван Петрович выключил свет и собрался заснуть, но какое-то новое беспокойство развивалось в нем дальше. Он себе не прощал, что не мог догадаться о такой взаимной жизни, много раньше.
«Вот как делится жизнь, — проносилось у Ивана Петровича. — Очень долго идет установка понятий о счастье, о правде, а потом в соответствии с этим понятием начинаем мы что-то предпринимать. Но и тогда, когда устанавливаются эти понятия, мы что-то делаем параллельно, еще принимая на веру, потому что не может же человек жить без дела, потому что, наконец, обстоятельства, да и кажется часто, будто вот она, правда, будто вот оно, счастье; мы какие-то стадии установки, уступы, поскорее кидаемся принимать за вершину; потому, в конце концов, что у многих людей очень затягивается первый период, а то так почти не кончается ввек — что же делать тогда, и вообще не начать?»
«И часто оказывается, что когда мы всё знаем — как поступать, как нам жить по свободе, по правде, со счастьем, мы уже начали жить по-иному, начали другое, не свое вроде дело, начали отношения не с такими людьми, как хотелось — и вот ничего невозможно поделать, «так же невозможно, как отправиться гулять пешком по Французской Гвиане или переехать в Чикаго и там начать новую жизнь под новой фамилией». (Эти слова Иван Петрович прочел в одной книге и с тех пор не может о них позабыть.)
