Он издалека нес во рту к ней свое раздражение, плотно захлопывал губы, боясь растерять, а свернул, поднялся по лестнице, надавил лбом звонок и уже не донес, закричал через дверь:
— Никогда я больше не пойду в магазин!
Дуся выскочила поскорей открывать. Он свалил на столе все, что нес, и горько еще покричал обо всем — о торговле, о людях, что не могут как будто покупать не все враз, о том, что ей надо давать ему сетку.
Дуся заплакала и ушла на диван.
Иван Петрович тоже ушел на дован и лег там отворотившись, в обиде на Дусю, за то что она не сочла себя виноватой и легко не успокоила его от обиды.
Полежав, он вскочил и пошел на кухню раз- рёзать арбуз. Арбуз был розовый и, как видно, неспелый. Это вовсе расстроило Ивана Петровича, он вернулся и с ходу упал на диван.
Так они лежали на одном, на широком диване, отвернувшись каждый к своему раздражению.
Полежав в молчании с полчаса, Иван Петрович слегка отошел и вдруг понял про Дусю. Он понял, что ей бы хотелось об него ласкаться, как будто бы слабой, будто намного меньшей, не желающей знать про него, что он в чем-то нуждается, что он тоже может оказаться и слаб; ей хотелось, чтоб он бы над ней нависал, словно что-нибудь прочное, — а он и сам об кого-то хотел бы ласкаться (об нее), сам бы хотел, чтоб над ним нависали (хотя б не всегда, а когда очень надо), потому что он вовсе не тот покоритель над природой, мужчина» джеклондон, какого бы ей в нем хотелось иметь.
«Но тут я, конечно, допускаю ошибку, — размышлял Иван Петрович все мудрей и спокойней.
— Такая поддержка должна бы идти этажами: я ласкаюсь об кого-то, кто выше, а она об меня, — потому что нельзя сразу быть очень сильным и слабым в одну и ту же сторону, потолок не может быть полом для этой же комнаты, а для другой, расположенной выше — очень даже просто. Прежде все это было гораздо спокойней, прежде для этого была мужчине мать: жена утешалась об него, а он утешался о мать, она же получала поддержку и прикрытие от отца. А отец уже привык, проживя очень долго, быть сам себе защищающей крышей — или искал утешения от какого-то дела, которое он делал, пока только мог.»
«Теперь в большинстве наших отцов поубивали на фронте и рассеяли, или же они не вынесли специально обученных, государственных жен и ушли или умерли, не дождавшись до смерти, и матери сами остались теперь без прикрытия и уже не могут, хотя и желают, посылать книзу к нам, к сыновьям, свое прикрытие, свою поддержку, какие надобны выросшим людям, а не ребятишкам, и мы прижимаемся для этого к женам: «останься здесь и на плече повисни, на миг вдвоем посередине жизни», — пишет поэт.»
