— Какое
варварство! — Ирина укоризненно взглянула на монаха. — Нет вы не джентльмен!
Монах замахал
руками:
— Чего? А
Матерь Божия? Что я Матери Божией буду говорить на Страшном Суде? Мне Царица
Небесная скажет: «Я тебе ее поручила, а она вон какая дерзкая да своевольная
оказалась, а ты куда смотрел, чем занимался?»
Пелагея села
за стол, кротко поглядывая на своего поручителя.
— Надо быть
милосердным, — проговорила Ирина. — Надо быть прекрасным!
Ей вдруг
показалось, что она послана к этим людям, чтоб принести им весть из иного,
лучшего мира, открыть им глаза, просветить их души, обрадовать и ободрить, что
не все так скудно и безнадежно на этой земле, что на свете бывают праздники,
звучит музыка, живут необыкновенные, духовно образованные люди, умеющие
разбираться в хитросплетениях бытия и ценить искусство, творить культуру и отражать
нападки суровой действительности тончайшей иронией. И она, как бы некий ангел с
золотистыми волосами и нежным лицом, теперь просто обязана уронить на их
отверженную Богом грудь свое небесное перо, благословить их на красоту и добро,
смягчить елеем своего милосердия их грубые и ожесточенные души, наконец,
облагородить их земной телесный путь!
О, она всегда
была добра к этому миру! Она никогда не жадничала, не щадила себя — раздавала,
дарила, тратила, транжирила, проматывала дни и ночи, вдохновения и наития,
фантазии и сумасбродства.
«У меня
легкая рука!» — кричала она, ловя такси и бросаясь под колеса машин так, что
визжали тормоза.
«Я не
фетишистка!» — поднимала она вверх, словно грозная боярыня Морозова, два
длинных перста, как бы предупреждая каждого, кто бы посмел высказать ей свое
сожаление или сочувствие по поводу того, что она распродает направо и налево то
уникальное имущество, которое ее покойный муж тщательно подбирал и
коллекционировал всю свою жизнь.
«Больше всего
я ненавижу жлобство!» — кричала она, давая безудержные чаевые лабухам и
официантам.
«Я сполна
плачу жизни по всем счетам и несу на ее костер все, что может воспламеняться!»
— громко шептала она самой себе, выпрастывая из воротника длинную шею и в
последний раз бродя по комнатам уже проданной все тем же презренным нуворишам и
буржуа от культуры дивной дачи, увитой плющом и похожей на старинный замок.
«Вишневый
сад! Прощай, мой вишневый сад!» — распахивала она окна и балконные двери, а то
вдруг сбегала по широким плоским ступенькам за колючим хворостом и разжигала
свой прощальный жаркий огонь в замысловатом камине.
