«Я не
собираюсь делать книксены всем этим желчным кабинетным людям, — часто повторяла
она, — которые так любят всякие там теории, что пытаются все познать умом и
вымерить общим аршином! Что им известно о трагичности мира, о красоте страсти,
о загадочности души?»
Сейчас же,
столкнувшись со своими подзащитными и мысленно поглядывая на своих оппонентов,
она еще больше проникалась идеей снисхождения и милосердия, любые проявления
которых она считала лучшим аргументом в отстаиванье ее «жизненных позиций».
— А денег-то
у тебя как, много? Одета ты прямо как с картинки какой, — сказал, пытливо ее
разглядывая, Лёнюшка. — И шарфик у тебя своеобразный — наверное, тепленький,
богатый.
Ирина
инстинктивно подобрала длинный шарф, несколько раз окольцевавший ее шею, и
вдруг легким жестом сняла его через голову:
— Возьмите
себе, если вам нравится. Это мой подарок. Этот шарф был куплен в Париже.
— В Париже? —
изумился Лёнюшка. — А ты что — сама там была? — Он наклонился к ней
заговорчески. — А книжечки у тебя есть?
— Есть, —
кивнула она.
— И
душеполезные? И за новых мучеников?
— Да ты ешь,
ешь, не слушай его, это он тебя пытает. Юродствует! — махнула рукой Пелагея.
Монах вдруг
рассердился:
— Ишь, моду
взяла — перебивать на каждом слове и все разобъяснять, точно ты сама премудрая
и есть! Мне тебя сама Матерь Божия поручила! Ну-ка, положи поклончик!
Старушка
покорно встала и, прижав руку к груди, промямлила:
— Прости,
Лёнюшка, окаянную!
Потом подошла
к единственной, висевшей на стене бумажной иконке и, встав на колени, уперлась
лбом в пол.
— И ведь
знаешь, Александр, что меня убивает больше всего? — продолжала Ирина, вливая
коньяк в только что сваренный кофе. — Знаешь, что сводит на нет всю мою жизнь и
обессмысливает мое существование? То, что ты семнадцать лет прожил со мной, а
так ничего почти и не понял об этой жизни, — какой угодно: жгучей, терпкой, — она
стала загибать пальцы, — жестокой, податливой, с ее пением и ворожбой, с ее
надрывом и легким дыханьем! Неужели ты не нашел в этом мире ничего более
возвышенного! Ведь это же плоско, Александр! Как ты, ты — художник — мог на
такое польститься? Крашеные яички, лубочные иконки, бумажные цветочки... Откуда
в тебе это? Твой отец был в вышей степени незаурядным человеком, ведь ты не
можешь с этим не согласиться? Попробуй, дивный сыр! — она пододвинула к нему
творог, перемешанный с чесноком, маслом, тертым сыром, зеленью и орехами. — Он
был поэт, хотя и писал только пьесы. Он тоже часто повторял, что не может жить
в этой словесной помойке. Один раз он услышал, как кто-то сказал: «Просьба не
трогать освещение руками!», имелось в виду — лампы, и чуть не заболел. И он
тоже убегал! Но, прости, он убегал не в глубинку, — она засмеялась, — он убегал
в Бразилию, в Италию, в Новую Зеландию...
