— Крепись,
крепись, Татьяна, — поддерживала ее Пелагея, накрывая на стол, — он у тебя
теперь как защитник Отечества, воин, значит, на поле брани убиенный, небось уж
в самом Царстве Небесном пред Престолом Спасителя предстоит.
— Какое! —
махнула рукой Татьяна. — Да он, поганец такой, и до спиртного, и до женского
пола охоч был — небось в самой что ни на есть геенне огненной Колька мой горит
окаянный! Один Господь теперь у меня остался! — Татьяна вдруг завыла по-бабьи —
глухо и бесслезно — и уткнулась Ирине в плечо.
— Что ж, —
Ирина мягко тронула ее за рукав, — в жизни надо испытать все!
— Ты чего это,
а? — вскинулась вдруг Татьяна, шарахаясь как ошпаренная от Ирининой руки и
крестясь что есть мочи.
Ирина
испугалась:
— Вы,
возможно, меня неправильно поняли, — приветливо сказала она. — Я хотела сказать
— надо пройти через все коллизии и оставаться выше их.
Но Татьяна
продолжала глядеть на нее, как безумная.
— Это она
думает, что ты ее испортить хочешь, — спокойно ободрила ее Пелагея. — А ты,
Татьяна, ее не бойся, это мать нашего Александра, что за Лёнюшку письма писал,
помнишь? Ее и отец Иероним пригласил завтра на трапезу.
Татьяна
успокоилась, но все равно отсела от Ирины подальше.
— Что такое?
Что значит — испортить?
— Да
заколдовать! — махнула рукой Пелагея. — Претерпела она от этих колдовок —
теперь всех боится.
«Вот она —
загадочная русская душа», — вздохнула Ирина.
О, нет — она
никогда не унижала себя презрением к народу! Напротив, при всем своем
неоднозначном отношении к серой толпе и вообще ко всякой безликости и
бесталанности она всегда презирала в других любые признаки чванства и
пренебрежения к сирым мира сего, считая эти чувства низменными, нуворишескими,
плебейскими, в которых ей угадывалось инстинктивное желание причислить себя к
лику избранных. Не нуждающейся ни в каких ухищрениях, ни в каких
доказательствах и подтверждениях собственной исключительности, ей это
представлялось унизительным для себя же самой.
В кругу своих
проевропейски настроенных знакомцев она всегда отважно кидалась на защиту всех
этих «нищих духом», этих отверженных, этих мизераблей, горячо вещая о милости к
падшим.
Каждый раз,
когда, оглядывая ее, изумленно спрашивали где-нибудь в Женеве или Париже: «Как?
Неужели вы русская?» — она гордо и даже с вызовом отвечала: «Да! А это вас
удивляет?»
