- Но ты их не убил?- поинтересовался Ищенко, со страхом ожидая утвердительного ответа.
- Да нет,- пожал плечами Корсаков,- не было смысла. Убивать - это шум, возня, а надо было все сделать тихо. К тому же зачем лишний грех брать на душу? Через школьный двор я прошел на Пушкинскую улицу, а там поймал такси, чтобы отъехать подальше. Я знал, конечно, что во всех городах среди таксистов много тайных агентов, но приходилось рисковать. Главная проблема была в том, чтобы переодеться и сбрить бороду,- точнее, наоборот: сначала сбрить бороду, а потом переодеться. Из-за бороды меня даже в толчее на центральных улицах видно было за версту. Кстати, до того я никак не думал, что среди нынешних русских так мало бородатых. Так что когда мы проехали парикмахерскую, я заметил это место, через пару кварталов попросил водителя остановиться, вернулся пешком и приступил к экзекуции, то есть к бритью. Побрили все мои шрамы виртуозно, без единого пореза. Хотел я той парикмахерше дать как следует на чай, но потом одумался: нельзя было обращать на себя внимание. Спросил, сколько с меня, дал сверху какую-то мелочь, и пошел искать магазин мужской одежды, но вовремя одумался...
- Правильно,- одобрил Ищенко. - Я бы на месте комитетчиков эти магазины первым делом обзвонил - предупредил бы, что если придет, мол, такой покупатель, вы сразу же дайте нам знать...
- Хорошо, что было тепло,- продолжал Корсаков. - Кэгэбэшники выдали мне легкую летнюю куртку, но я ее сразу снял и выбросил, благо можно было ходить и в рубашке. Однако ближе к ночи стало прохладно. Несколько часов я катался на метро, а потом, когда уже стемнело, оказался на Садовом кольце и стал думать, куда пойти дальше. Вот тут-то и началось самое интересное...
Корсаков медленно брел по Садовому кольцу. Прямо перед ним небо между домами еще бледно светилось, и на этом фоне неправдоподобно четко вырисовывались массивные углы и уступы зданий, скрещения проводов и поросль антенн на крышах. От Колхозной площади Корсаков спустился к Цветному бульвару, пересек бульвар и, поднявшись в гору, оказался у Кукольного театра. Перед входом в театр стояла небольшая толпа: люди стояли, задрав головы и разинув рты, и чего-то ждали. Корсаков посмотрел туда, куда смотрели они, и увидел на глухом белом фасаде театра странное металлическое сооружение. О том, что это часы, Корсаков догадался лишь тогда, когда раздался мелодичный звон, начали открываться медные дверцы и фигурки волков, медведей и прочих сказочных персонажей начали свое движение, завораживающе действовавшее на зевак. Когда звон смолк и дверцы закрылись, толпа, в большинстве своем состоявшая из пьяных, с веселыми возгласами стала расходиться. Корсаков удивлялся тому, как мало людей остается к вечеру на центральных московских улицах - на центральных улицах Нью-Йорка или Парижа в такое же время не протолкнуться. Впрочем, запустение легко объяснялось повальным закрытием всех магазинов и практически полным отсутствием увеселительных заведений. Москва казалась городом без ночной жизни, и Корсакова в его нынешнем положении это никак не могло радовать: в такой каменной пустыне любой одинокий прохожий поневоле привлекал к себе внимание. Раздумывая, как быть дальше, Корсаков одновременно наблюдал за парочкой, оставшейся под часами: весело ухмылявшийся багроволицый брюнет, оживленно жестикулируя, убеждал в чем-то робкую худосочную девицу. Девица в своем открытом летнем платьице зябко ежилась на вечернем холодке, брюнету же, напротив, явно было жарко: он расстегнул рубашку до пупа, весь лоснился от пота и вообще вызывал легкое отвращение. Вдобавок он ежеминутно поправлял на носу темные очки, необходимость которых в такое время суток вызывала сомнение. Брюнет несколько раз показал рукой на другую сторону улицы, где в старинном двухэтажном доме уютно светилось несколько окон. Корсаков понял, что именно в тот дом он зазывает девицу.
