Кивнул Моренову: мол, что ж, начинайте, и, отойдя, сел на дальний у стены стул.
— А я думала, судить... — певуче сказала Милосердова, садясь возле стола, и морозные огоньки в глазах словно бы накалились. — А беседовать — пожалуйста!
Передвинулась, устраиваясь удобнее, положив черную театральную сумочку на колени, сомкнула на ней руки, потом открыто, с интересом взглянула сначала на Фурашова, потом на Моренова.
— Мы вот, Маргарита Алексеевна, — подбирая слова, проговорил замполит, — хотели бы знать, в каких вы отношениях с лейтенантом Гладышевым?
— С Гладышевым? — переспросила Милосердова, и веселые бесы заиграли в глазах. — В хороших!
— Я понимаю: в хороших... А вам известно, что он вчера был у вас и потом...
— Известно! Как же неизвестно, если был и в любви признавался? Добрый, сердечный мальчик!
— И... потом, прыгая с вашего балкона, сломал руку? Тоже известно?
— Ой! Глупый, глупый... — Искренняя жалость прозвучала в ее голосе, но тут же она деланно, как показалось Фурашову, рассмеялась, пальцы нервно вздрагивали на черной расшитой сумочке. — А вообще мужчиной надо становиться... закаляться!
Моренов мрачно насупился. Фурашов это видел боковым зрением: замполит прошел, сел за стол.
— Но вы понимаете, что эта связь...
— Я тоже закаляюсь, хоть и не мужчина. — Взгляд ее вновь стал холодно-далеким, вся она напружинилась на стуле, и только пальцы на сумочке все еще подрагивали, будто по ним пробегал ток. Заговорила с легкой раздумчивостью: — Да, тоже закаляюсь... Но, значит, его гнать? Гоню. И не виновата — в дверь бы его проводила... Милосердов тут ни при чем, не ему меня судить! Но мальчишка... Есть только один человек... Впрочем...
Так проникновенно, искренне прозвучали ее слова, что Фурашов, испытывая от них какое-то смутное и растревоженное чувство, глухо сказал:
— Мы не знаем, о чем вы, Маргарита Алексеевна, но...
Она быстро обернулась к нему.
— Знаете вы! Знаете все! — подхватила с какой-то радостью, скорее не возражая, а утверждая, с мягкой женственностью; глаза ее теперь увлажнились.
Моренов сидел, низко склонившись, опустив голову, сцепив между колен руки, веки прикрыты, морщина перерезала переносье. Фурашов подумал: «Доволен? Или осуждает?» И, вновь встретившись с глазами Милосердовой, Фурашов не выдержал взгляда, окончательно раздражаясь, сухо сказал:
— Меня не касаются ваши отношения с Гладышевым... Но часть особая. Военный городок... — И замолчал, осердившись на себя: к чему эти плоские, казенные слова?
