Зеркало волновало и возбуждало ее, она выходила в сад, чтобы взглянуть на липу и приветливо ей кивнуть. Иногда траурно-темный силуэт дерева навевал на нее печаль, словно напоминая ей о прежней Элисавете с ее бесцельно растраченной молодостью, и сердце сжималось от тревожного чувства, что старость уже близка. Но стоило ей подумать о своем любимом, как надежда возвращалась вновь и в который раз приходила мысль оставить мужа и без всяких угрызений совести бежать вместе с пленным, куда он только захочет. В ней росла уверенность, теперь она чаще смеялась, и в низком голосе явственно звучали кокетливые нотки, выдававшие ее тайну; движения ее были размеренны и пластичны, красивые ноги легко ступали по земле, и она уже не ходила, как прежде, потупившись. Исчез холодок в глазах, нервные жесты. Старуха служанка с удивлением смотрела на нее и однажды, не сдержавшись, сказала:
— Вы так помолодели, совсем барышня.
— Это тебе кажется, — ответила она.
— Должно быть, у вас легко на сердце. Человек всегда молодеет, когда у него душа беззаботна, — сказала старуха, и Элисавету поразила верность этих слов, в которых сквозила легкая укоризна.
Единственной ее связью с прошлым — крепкой, тяжелой цепью, от которой она не могла освободиться, — был муж. Он постарел в последнее время, поседел, ходил мрачный, подавленный. Вести с фронта говорили о неизбежности катастрофы; реквизиции ничего не давали, так как из крестьянских амбаров все уже выскребли, росло дезертирство, в окрестностях случались грабежи и разбой. Какой-то дезертир по имени Васил убивал чуть не каждого, кто ему встречался. Попытки поймать его окончились ничем, и полковник получил строгий выговор от военного министерства за то, что не сумел обезвредить бандита. В лагерях военнопленных участились побеги, пленные умирали от дизентерии и тифа, запасы продовольствия подходили к концу, и далекие отзвуки русской революции волновали офицерство и интеллигенцию. Вдобавок ко всему немцы непрерывно требовали продовольствия, и интендантство не смело им отказать.
В глубине души полковник терпеть не мог офицеров расположенного в городе штаба фон Макензена.[6] Он ненавидел их за надменность и делал все от него зависящее, чтобы придержать продовольствие. Каждое утро ему приходилось выслушивать сетования интенданта, получавшего приказы отдавать немцам мясо, жиры и муку из последних запасов. Впервые в его суровую душу закрались отчаяние, злоба, неуверенность, и, когда ему случалось проезжать на пролетке мимо здания почты, по соседству с которым разместился штаб Макензена, он отворачивался, чтобы не видеть стоявших по обе стороны от входа часовых в черных блестящих касках, с застывшими лицами.
