Каждый день после полудня она ждала пленного возле липы, дыхание ее прерывалось, колени слабели. В эти минуты она ощущала, как плотно обступает ее тишина, как стучит кровь в висках и пересыхают губы. И, завидев пленника, пробиравшегося через шелковицу, она переставала дышать…
Уже не было больше тех мучительных угрызений совести, которые терзали ее в первые их встречи, не было страха, колебаний, нерешительности. Ее чувство становилось все более полным, сильным, и она отдавалась ему с готовностью любящей женщины, узнавшей возрождающее волшебство любви. Можно было сказать, что она впервые отдалась мужчине душой и телом, жадно цепляясь за каждое уходящее мгновение из тех двух часов, что они проводили вдвоем под липой. Она не узнавала себя, дивясь собственной чувственности, бескрайней сложности и силе ощущений, которых она не ведала в пору первой молодости. Забыв о доме, о страхе, о муже, готовая на все, она удерживала его до последней минуты, когда денщик мог уже вот-вот возвратиться. А расставшись с ним, бежала домой счастливая, похорошевшая, ничего не видя вокруг. Она садилась на скамью, спиной к дому, и долго сидела так, заново переживая только что отлетевшие часы счастья, ослабевшая, завороженная.
Постепенно липа стала для нее одушевленным существом, и она издали весело посматривала на нее, как смотрят на молчаливого и верного союзника, или шла к ней в предвечерние часы, когда длинная могучая тень дерева протягивалась к востоку, точно черная мантия, наброшенная на выгоревшую от зноя траву. Тогда в голове у нее теснился рой смелых мыслей, и она грезила, опьяненная воспоминаниями, исполненная благодарности и любви ко всему мирозданию.
Тело ее стало обостренно чутким к любым проявлениям внешнего мира — ноги сильней ощущали жар накаленной земли, кожа стала чувствительней к воздуху, глаза — к свету, и окружающий пейзаж казался ей теперь каким-то обновленным, точно волшебная сила одухотворила и вдохнула в природу новую красоту. И только дома, который служил ей кровом, не коснулась эта возрождающая, обновляющая сила. Он казался мрачным, как опустевшая тюрьма, отжившим свое, тоскливым и старым. Те немногие часы, что она проводила днем в комнате, она любовалась на себя в зеркало с кокетством влюбленной женщины. На лице заиграл нежный, свежий румянец, кожа стала гладкой и чистой, с матово-эолотистым налетом загара от долгих часов под открытым небом. Глаза лучезарно сияли, вокруг них лежали темные тени, отчего они казались глубже и больше, а в уголках губ таилась загадочная улыбка.
