— Хворал, — сказал он напропалую, — затащили меня с обозом и бросили на полустанке, а я простудился там.
— Оно и видно,— вздохнула Анна Егоровна, — похудел...
Анна Егоровна лицом удивительно напоминала Полю: и чуть приподнятый нос, и лоб, а особенно глаза — серые, обведённые золотистыми ресницами.
— Не очень-то похудел, — сказал он с расчетом, что она посочувствует ему ещё больше. И она посочувствовала:
— Очень, очень. Тебе к лицу, ты так возмужал.
— Ешь, Митько, — широко загреб Фёдор Иваныч каштаны со скатерти, — хто много будет каштанов исть, у того вусы, як у мене, отрастуть, чуешь? А ей не верь, ты без ву-сов, як баба: румяный, нежнобровый.
Кивнув в сторону Сашки, он добавил невинно:
— А белым, кажись, дадуть на орехи! Як думаешь?
— Спой чего-нибудь! — нарочно громко обратился Сашка к угрястому, видимо не желая вести разговор о политике.
— Не в настроении я, не проси... — ответил гитарист застоялым баском.
Анна Егоровна поддержала Сашку:
— Додя, спойте, у вас хорошо получается.
— Почему вас Додей кличут? — с серьезной насмешливостью спросил Фёдор Иваныч у гитариста.
Доброволец мрачно кашлянул и прогудел:
— С детства... А вообще правильно — Гаврила.
Все почему-то рассмеялись, и громче всех сам гитарист. Поля избегала смотреть на Митю, но один раз он поймал её взгляд и обрадовался оттого, что увидел в нём нестерпимое любопытство к себе.
— Гаврюша, не ломайтесь,— попросила она.
— Оце так, — подтвердил отец,— раз Гаврила, то и Гаврюша. Гаврик ещё можно. А то До-дя, як собачка...
— Спою, так и быть,— улыбнулся гитарист хорошей, простодушной улыбкой.
Сашка сидел молча, насупившись, изредка он протягивал руку к пепельнице и стряхивал туда пепел, постукивая по папиросе оттопыренным мизинцем. Митя наблюдал, как он несколько раз взглядывал исподлобья на Полю, но та не обращала на него никакого внимания.
— Спою, — промолвил угрястый и прижался к гитаре: на его плече сгорбился наскоро прихваченный погон.
Как грустно, туманно кругом,
Тосклив безотраден мой путь,
А прошлое кажется сном...
Одна струна особенно дребезжала, певец, не останавливаясь, подкрутил её и закончил:
Томит наболевшую гру-удь...
Фёдор Иваныч шумно вздохнул, и Митя понял, что он вздохнул притворно.
— Разве це солдаты? — заметил после пения Фёдор Иваныч и передразнил: — Грудь болит, голова болит, нога — то же самое... Эх вы!
— Фёдор Иваныч, пожалуйста, не мешайте, — запетушился вдруг Сашка. — Солдата испытывают на войне, а не на вечеринках.
