— А что? — голос Руденко вывел меня из задумчивости.— Проклюнулся-таки наш комбинат, а? — В его тоне была гордость, словно это не кто-то другой, а именно он сам, собственными руками, воздвигал здания, просторно разбросанные в долине, корпуса, склады, пакгаузы.
— Вижу,— согласился я.— Теперь вижу.
— Знаешь, по секрету тебе сознаюсь,— негромко сказал секретарь парткома.— Я здесь, на этой сопочке, часто бываю. Иной раз вымотаешься за день, сомнения, мрачные мысли начинают лезть в голову. А придешь сюда, глянешь сверху: ведь растет, растет оп, черт побери! И снова все будто бы становится на свои места.— Он задумчиво помолчал. — Наверное, так уж человек устроен: ему для укрепления уверенности надо время от времени видеть, что же сотворили его голова и руки.
Руденко бросил взгляд на часы.
— Однако полюбовались, пора и честь знать. Знаешь, пойдем ко мне чай пить. Антонина тебя ждет не дождется, о чем-то посоветоваться хочет... Как нога? Ты вот что: обопрись-ка на мою руку. Да не стесняйся, я мужик еще крепкий, сдюжу!
Мы начали медленно спускаться по склону.
3
Если вообще существует такое понятие «образцовые семьи», до завидного безупречные в своем счастье,— то именно такой мне и представляется семья Руденко. Поразительно, как они дополняют друг друга — насмешливый, чуточку грубоватый, крепкий на словцо Михаил Степанович и его звонкая, как праздничный колокольчик, смешливая и гостеприимная жена Тоня.
В тот первый приезд в поселок я в их семейной палатке скоротал ие один вечер, и о чем мы тогда только не переговорили, каких проблем не коснулись. Мне всегда было у них легко и как-то действительно по-домашнему свободно. На керосинке у входа в палатку шумел, закипая, пузатый эмалированный чайник, в палатке пахло вареньем, сдобой, которую Топя ухитрялась печь неведомо где и как; Руденко сидел у крохотного столика в полосатых пижамных брюках и в майке, дымил, лениво посмеивался то надо мной, то над женою; потом за полночь они отправлялись меня провожать.
Я ни разу не видел, чтобы Руденко нахмурился в присутствии жены, и она платила ему щедрой веселостью, от которой нам всегда было легко и радостно.
— Хороший она у тебя человек Тоня,— сказал я однажды.— Вам бы детей, а?
Впервые за мое знакомство с ним Руденко отчужденно нахмурился и как-то сбоку, как мне показалось, недружелюбно поглядел на меня.
— Были,— коротко бросил он. — Близнецы, сыновья...— Он помолчал.— Слушай, я тебе расскажу. Только ты дай слово — никому, ни единой душе, понял? И главное, Тоне не покажи вида, что знаешь.
