– Так это твой мальчишка? Здоровенький.
– Мой. Замужем я, живем ладно. Муж свою парикмахерскую держит. Старое бросила, и за то вам земной поклон. Приданое вы мне дали, Аким Акимыч жениха сосватал...
– Ну, хорошо, хорошо. И я женюсь скоро.
– Не на той ли Полине, чьим именем вы меня звали?
Петр Никифорович изменился в лице.
– Ох, что-то я, дура-баба, не то сказала... Простите, ежели что, пойду я... Счастья вам с молодой женой, здоровьица, долгой жизни!
Долгого счастья с молодой женой у Быкова не вышло – помешала революция. Красный вихрь раскидал семью, Быков оказался в Берлине, его жена и сын застряли в Одессе, и заветное кольцо осталось у них... А Вера Солодкова, дочь Петра и Полины, росла и жила в волжском городке, и заботился о ней дядя ее, которого она за отца почитала, и мать, которая умерла рано, но перед смертью успела полкольца дочери отдать, завещав беречь и хранить.
В тот день Аля не пошла ночевать домой. Правда, она часто оставалась у Мельникова. Ей давно опротивела маленькая квартира, в которую она перевезла маму, а вместе с ней каким-то образом переселился дух нищеты, грусти, неустроенной старости. Диван в кабинете ученого был кожаный, неудобный, кряхтел износившимися пружинами, простыня сползала со скользкого покрытия. Она крутилась с боку на бок и думала о прекрасной, сверкающей жизни, о заморском женихе-миллионере, который предназначен не ей. Другой. Но почему же другой-то? Чем она лучше Анжелики? Она же ничего не сделала, пальцем не шевельнула ради своего будущего, ей с рождения кем-то неведомым было предназначено богатство!
Под утро, совершенно измученная горькими размышлениями, Анжелика выбралась в кухню, жадно закурила и поставила греться чайник. Из коридора послышались шаркающие шаги – Мельников, видно, тоже не спал или только что очнулся от зыбкого старческого сна.
– Что ты, Аля? Утро?
– Семь часов. Зачем встали? Что-то болит?
– Ничего у меня не болит. Старость, даже спать сил нет. Напишем с тобой письмо?
– Какое еще письмо? – недовольно пробормотала Аля. Схватила закипевший чайник, обожглась струей пара. – А, письмо... Напишем. Вы что хотите на завтрак, овсянку?
– Можно овсянку. Можно манку. Жидкую.
– Хорошо. Только молока нет. Я выйду в магазин.
– Не надо, не бегай. Сварим яйца всмятку...
Но Анжелика была уже в прихожей, вдевала руку в рукав пальто, выталкивала застрявший там кашемировый шарф.
В круглосуточном супермаркете она купила два пакета молока, кефир, кофе, яблоки и круглый английский кекс. Старик последнее время пристрастился к сладкому, жаловался на постоянную горечь во рту. От таблеток, конечно. Зевающая кассирша мучительно долго пробивала чек, ошибалась, исправлялась, отсчитывала скользкую медь на сдачу и укладывала покупки в шуршащий, слипшийся пакет. И такая скука была в этой заспанной толстухе и в серо-ледяном питерском утре, в желтушном свете фонарей, что Але захотелось не то зевнуть, не то заплакать. От недосыпа слегка потряхивало, по хребту проходил озноб.
