Толстый столб ударил в глубине сада — белый фонтан, пугающий бесшумным движением посредине летнего стрекота, жужжания, чирикания, воскресного радио, — вращение в отчетливых лучах черной травы, газетных хлопьев, листьев, едкой горечи зеленого сока; плавание мертвых деревьев, спелой смородины, флоксов, гладиолусов, наволочек, прищепок.
— И вот так каждый день. — Анна подняла глаза. – Дышать нечем.
Это только начало августа. По-прежнему греет, но небо уже холодное. Наверно, где-то там уже что-то случилось, отчего сильно блестят чайки, быстро бежит невысокое облако, и, когда видишь ослепительную дугу самолета, пересекающего залив, дует в лицо, и щека определяет среди привычного, что от пляжа и сосен, арктический лед. И щиплет глаза.
— Найди пилу, — сказала Анна. — Не надо их слушать. Говорят, Конфуций сказал: когда тело подобно мертвому пеплу, а сердце — пустоте, поневоле окажешься в плену сухого дерева. Давай пилу. Сейчас мы им наработаем.
Мы это называли крюгелем, антоновкой, осенними полосатыми. Какими-то еще, но — забудем, потому что теперь это просто зрелище. Когда-то последние огни неба так тревожили нас, и мы все чаще и чаще приходили на море, мы не понимали, что значит: закат, — это не для мальчиков, мы тащились. Папаша потом сказал: «Мы ожидали там, когда скажем себе: все было так и так, я сам вчера испытал такое, все было именно так. Потому что закат — это тоска, это знакомые очертания в темном окне — отражения, напоминающие тебя, или Анну, или кого-то еще, — так же руки в карманах, поворот к говорящему, пальцы, волосы, уголки рта, и они оборачиваются, когда уходят из этого дома. Словом, закат — это когда понимаешь, что едем в последнем вагоне».
А Мариванна и слышать ничего не хотела: «Они еще отойдут, ни просто померзли. Ни в коем случае не надо — их, наоборот, их надо подкармливать». Мы видели эту подкормку, Анна сказала, что так уже третий год — грязные ведра, жидкости от рота, разговоры о глазках, побегах, которых уже никогда не будет — там же ясно говорится: «второго августа, при выполнении какого-то долга».
«Они не пережили того, кто их посадил», — говорит Мариванна, и лицо ее сморщивается, она закрывается рукой. Кто-то приехал, :то-то наклоняется к ней: «Как я вас понимаю, со мной было то же самое, я не находила места», но дым, — впрочем, мы и не приглядывались. Анне не надо специально смотреть, и так все понятно: ничего не поделаешь, придется туда идти. — А теперь будем пилить вдоль, или я уйду— сказала она. Папаша, помню, сказал: « И тогда мы провели свою черту, потому что мы знали, что они ответят, — мол, это весьма косвенно, или не ваше дело, а если настаивать, то нарвешься на валерьянку, на стенку еще более непроницаемую, чем те занавески с белыми зубчиками в окне Анькиной матери, которые задергивают, когда закрывают насовсем. Тоска — этого достаточно, чтобы раз и навсегда прекратить расспросы — пусть только отражение, а они остаются тем, кто когда-то сказал: «Вот, вот это называется море, а во-он — птичка», — в общем, если бы нас попросили — мол, нарисуйте, ребятки, так вместо Гаврилыча получился бы только галстук или желтый глазок „роллейфлекса», и не мать, а фартук с карманами, а от Мариванны — и вовсе спичечный коробок».
