— А на море?.. — крикнул Папаша и рассмеялся. — А на море-то ты с нами пойдешь?
Я не знаю, что потом думала Анна, она не просила ничего объяснять. А как я мог объяснить? Я не был на войне и понятия не имею, что там делают батальонные доктора, я видел, что в обычное время они не делают ни хрена.
«Приезжай, — позвонила Анна, — приезжай, пока они совсем не дошли», — она рассказала, что Мариванна не носит свой сарафан, что нарядилась в какую-то курточку, в какие-то брюки, которые больше годятся на рыбалку в дождливую погоду, и не переодевается даже к ужину, только спихивает за затылок велосипедную кепку, пока за столом, а потом снова натягивает и стоит где-нибудь посредине со своим коробком, поджигает кучи мусора, поднимает спутанные кусты — охотится за кротами: «Ну-ка, — говорит, — покопай здесь, я, кажется, нашла их гнездо».
— Я знаю, где она взяла эту курточку, — сказала Анна, — там еще висят желтенькие с молниями, а эта, хоть и на пуговках, но цвет хороший — немаркий.
Солнце уже вовсю лепило в самую середину нашего «уимболдона», в самую Мариванну, которая отбрасывала там тень, как забавный гномон в виде огородника, как живой укор: «Вы будете уже что-нибудь делать или нет? Вы поглядите, который час!» Они уже вернулись с кладбища. На камине стояли белые розочки — Анькиной матери, и к папашиной фотографии они тоже поставили тигровые лилии — пару из тех, что выросли в старом колесе. Почему-то поминаем всех именно в этот день.
Я подумал, что сегодня о море лучше не говорить. Они сказали: «Ничего с вами не будет от одного раза», они и раньше так говорили, после чего мы отправлялись к себе наверх считать гвозди на потолке, а они — в беседку, рассуждать: педагогично-непедагогично, и Мариванна трясла своим коробком: «Ничего с ними не будет от одного раза». Гаврилыч тем временем надевал клетчатую рубашку, тащил туда плетеное кресло и садился за пишущую машинку. Он глядел на них скучными желтыми глазами, прикладывался к кофейной чашке и морщился: «Вы уже разойдетесь когда-нибудь?» Потом санитарный шарабан или воронок увозил Мариванну — в среду начинали всплывать воскресные утопленники. Гаврилыч оценивал ее наряд и ухмылялся.
— Вот, вот, — говорил он, — все как в том анекдоте, помнишь, почему у Гоголя не было детей?
— Зато ты у нас жар-птица! — появилась мать. — Как не стыдно, в таком виде — на улицу!
Она тоже звонила: «Тебе надо приехать, она ведет себя невозможно», они жаловались, что Анна грубит, психует, одевается вызывающе: нацепила какую-то рвань из кладовки и не хочет ничего делать по хозяйству, целыми днями бездельничает.
