Ночью старик не мог уснуть. Он прислушивался к шуму за окном и боялся собственной тени. Но в эту ночь за ним не пришли. Не пришли и в следующую. Однако брать в руки громкоговоритель он с тех пор отказывался.
— Пишут, конец света на носу! — листая газету, ворчал Кузьмич. — Мы-то своё пожили, а вот детей жалко.
Бабка резала лук, утирая рукавом слёзы — и вдруг упала.
В свете матовых ламп её лицо казалось восковым. Больничный коридор был заставлен кроватями. По углам, точно горсти изюма, гнездились тараканы.
— Забирайте домой, — бегло осмотрел старуху врач. — Мест нет.
Кузьмич замахал руками.
— Сказано же, мест нет. Только платные.
Накоплений на похороны не хватало даже на лекарства. Кузьмич обивал пороги, но всюду разводили руками. Дети, опустив глаза, уговаривали забрать мать домой.
— А что мне с ней делать? — расхаживал он по опустевшей квартире. — Лежит, как покойница.
Кузьмич разыскал парня в кожаной куртке.
— Тебе чего, дед? — узнал он его.
— Дело есть. Сидельского-то, за которого митинговали, освободили. Значит, помогает?
Парень ухмыльнулся.
— Беда у меня!
Оттопырив карман, старик показал деньги. И, заплакав, рассказал о жене.
— Сделаем, дед, — приобняв Кузьмича, парень взял деньги.
— А не обманешь, сынок?!
— Послезавтра приходи. И не бойся. Бабка ещё сто лет проживёт, они живучие…
В назначенный день Елисей Кузьмич спешил на площадь. «Кузьмич! Кузьмич!» — шумело в голове, и он представлял, как его покажут по телевидению. Подслеповато щурясь, старик разглядел собравшихся у правительственного здания.
Их было не больше тридцати. Прислонившись к фонарю, Кузьмич проглотил сердечные таблетки. А потом, едва не угодив под машину, побежал на площадь.
Загорелые пожилые люди, громко переговариваясь на своём языке, щёлкали фотовспышками. Словно на музейный экспонат, посмотрели они на Елисея Кузьмича.
Девочка у памятника по-ученически выводила на скрипке гимн. В раскрытый футляр летели монеты.
Кузьмич сидел на ступеньках правительственного дома и ждал, ждал, ждал…
Её родители были артистами в провинциальном театре. В спектакле муж играл мужа, жена — жену, а её любовник — любовника. Каждый вечер муж убивал любовника, а зал глох от холостого выстрела и крика обезумевшей женщины. Но однажды пистолет оказался заряжен, первый ряд забрызгало кровью, а женщина до конца дней не вышла из роли.
Их дочь с экстравагантным именем Революция взяла на воспитание бабка. Революция была невзрачная, с серыми глазами, такими же серыми волосами, и только огромный красный рот был похож на кровоточащую рану. Она мечтала стать оперной певицей. И всё время пела. Чтобы выбить из неё эту дурь, бабка, превращая губы в ниточки, давала ей подзатыльники, а одноклассники, слыша её пение, крутили у виска. Но учитель музыки, похожий на гнома сгорбленный старичок, про которого говорили, что у него и рыба запоёт, был от неё в восторге. Иногда он гладил её по щеке и мимоходом щипал за грудь, чтобы росла быстрее, ведь у сопрано должен быть большой бюст, как у баса — живот. Слух у Революции был абсолютный, а голос надо было ставить, чтобы он выдерживал его тяжесть.
