Белобородов позвонил в пять утра и плачущим голосом сказал сквозь помехи: «У нас пиздец, Петя. Раджабова ограбили». Пока я въезжал в смысл сказанного, Белобородов говорил что-то ещё, а когда я наконец понял, он уже положил трубку.
С Раджабова, клоуна, нечего было взять, кроме его легендарного чемоданчика.
Через два часа я уже был в аэропорту, а Белобородов позвонил ещё раз и сказал, что это точно кто-то из своих.
В Большом Савино меня встретил Док. Восторг перемещения в пространстве и времени (в самой идее часовых поясов есть что-то захватывающее, я бы даже сказал – гениальное) как рукой сняло: такое у него было серое лицо.
- Он, может, сам его про… Протерял. Посеял. Утратил. Пропил. Аннигилировал, - говорил Док, волоча меня к своему вездеходу. – Он вчера на ночь глядя пошёл на Красную Хижину, вернулся, а в палатке пошарились. Это он так говорит. Щас ужрался в каку, невменяем.
- Он же в завязке вроде?
- А развязался вот. Петь, там одеяло на заднем сиденье. Ты в него свою технику заверни. Ага. И вон той доской придави. Вниз не клади ничего, я вчера на Змейке чуть не утоп. Зато коврики помыл. Знаешь, как у нас тут лило? Я уже привык жить мокрым. Я почти поверил в аномальный паводок. Я под дождём уже станцию настраивал. И книжку читал. Электронную. Мокрец, в натуре.
От Дока на всю машину несло табачищем и валидолом. На Змейке мы не утопли, но два раза застряли и потеряли час времени. Я смотрел в окно, и всё в окне мне не нравилось. Я всегда считал эти места вторым домом – может быть, даже роднее дома первого, городского, но на этот раз всё было по-другому, ничего здесь не узнавал. Так бывает, когда заболеваешь: тянущая, мутная, ознобная тоска. Но я себя чувствовал вполне неплохо.
Белобородов нас поначалу не заметил. Он сидел на раскладном стуле с планшетом на коленях, карандашом за ухом и погасшей сигаретой во рту. Потом поднял глаза, выплюнул сигарету и вместо приветствия сказал:
- Щас. – и сунул в нас планшетом. – Может, обойдётся ещё. Тут вон Лорка на Ганзе отжигает. И ещё в паре мест.
А где все? – спросил я.
Все, понятное дело, прочёсывали Красную Хижину. Раджабову веры не было: очень может быть, что он злоупотребил ещё перед выходом, утратил чемоданчик по пьяни и не признаётся, значит, искать надо на Хижине или по пути к ней; вот только Раджабов с утра не помнил, какой дорогой шёл.
В девяносто девятом году Дима Белобородов собственноручно выстроил деревянный туалет типа сортир с раздельным входом для эм и жо, а в двухтысячном зачем-то выкрасил его снаружи пожарно-красной эмалью. Ходить в туалет было неудобно: во-первых, далеко от лагеря, во-вторых, борщевик. За следующие годы строение сильно покосилось, обросло крапивой и тем самым борщевиком, и больше к нему никто не приближался. А я подавился портвейном, когда в Википедии обнаружил статью о нашей Зоне, сочинённую участниками какой-то левой экспедиции. К статье была приложена масштабная высокохудожественная карта, а поляна с туалетом именовалась на ней «Урочище Красная Хижина». Мы ржали до усрачки, но топонимы, выдуманные этими романтиками, прижились. Кроме Красной Хижины вокруг нас были Гора-Медянка, Нулевая Высота, Край Тарелки, Большой Привал и Малый Привал, Ёшкино болото, Сопля, и ещё одно болото помельче под уморительным названием «Люсины слёзки». Лорка немедленно написала везде, куда дотянулась, что на Люсиных слёзках у людей наблюдаются необъяснимые психоэмоциональные колебания, нагнала ещё три короба мистической мути, и с тех пор, когда поблизости вставали туристы или какие-нибудь рыцари металлоискателя и фотокамеры, ихние бабы, стеснённые походными условиями, постоянно бегали на Люсины слёзки прореветься.
